Александр Акулов



ЧАКРЫ ЧЕХОВА[1]





Чехова и относят и не относят к представителям серебряного века. Местами письмо модернистов и Чехова неотличимо, но в целом разница остается огромной.

Антон Павлович вплотную подошел к модернизму, но его не принял. А он многое что не принял, заранее себя ограничил. Например, не принял социал-революционеров, социал-демократов, хотя иногда довольно сочувственно к ним относился. Его не обвинишь ни в излишнем атеизме, ни в воинствующем христианстве. У него идеализм материалиста, идеализм эскулапа и материализм идеалиста до мозга костей. У него — легкая неиудейская еврейскость и глубоко неславянская русскость. Здесь он рафинирован. Этот писатель не любит бури и натиска. Хотя он стоит в явной (обычно мягкой) оппозиции к большинству персонажей — "маленьких людей", его главнейший герой — условно самодостаточный маленький интеллигент. Смешной человек в футляре, Беликов, не так уж и смешон. Это краеугольный камень и одновременно проба, прикидочный опыт. Угловатость Беликова слишком уж неумная, слишком уж русская и восточно-прусская. Беликов — чудик. Другие интеллигенты Чехова более морально округлы, они уже не чурбаки-заготовки. Их самозамкнутость — не в физических футлярах и опасениях простудиться, а в иронии и самоиронии. Сожаления о напрасно прожитой жизни у них — вовсе не сетования, а еще одна защитная скорлупа. Пассивное понимание, что жизнь прожита напрасно, — источник тайного удовольствия, а тех, кто кончает самоубийством или распускает нюни, по-русски пьет горькую или декадентствует, писатель-доктор заранее не любит. Всякое славянское "раззудись плечо, размахнись рука" — из другой оперы.



В отличие от других авторов, Чехов — не междумирок, не посредник, не земноводное… В разных литературных ситуациях он то — латимерия — кистеперая рыба, то — летучая рыба — Exocoetidae... Его девиз: других сред можно касаться, но не надо в них жить. Доктор пришел, осмотрел, приободрил, выписал рецепт и ушел. Самому доктору лучше не превращаться в больного.

Чехов сделал сам себя, как бы заранее интуитивно наметил границы своей сделанности: ни миллиметром больше, ни миллиметром меньше. Он всё делал в меру. Чехов — гений меры, но соразмеренность его особая. Опять-таки — ирония везде и повсюду, именно ирония, а не сарказм, очень редко насмешка, да и та предпосылается быть сделанной от лица читателя. Сожаление-сочувствие и сожаление-неприятие. Именно сожаление, но не слезливое сострадание и гневный протест.



Выдавливание раба — это в то же время бережное к нему отношение, отказ от немедленных преобразований, плавность, сангвиничность. Главное — дрожжи дрожи, стремление оставаться нежно-мяг­ким, неназойливым, с сохранением потаенной боязни бурных потоков, пропастей. А ведь без бездн и бурных потоков не создать циклопических русских произведений, романных полотен. С бездной чеховская душа-чайка остается тет-а-тет только на безопасном расстоянии ("Огни", воробьиная ночь "Скучной истории"). Топор, рубящий деревья сада, только слышится, звук близкого выстрела можно перепутать со звуком вылетевшей аптечной пробки. Душа-чайка — вовсе не птица-тройка, не ворон, не ворона и не буревестник. Тонкая избирательность письма и порождает камерную, комнатную чеховскую поэтику. Психологию мещанина Чехов вытесняет психологией джентльмена, но не аристократа, не лорда, и всегда боится переиграть или недоиграть. А сохранить золотую середину, да так, чтобы случайно не вылезло отторгнутое страшное мурло, можно только особо не натуживаясь, периодически сдабривая себя юмористической валерианкой. Отсюда — акварельные и пастельные тона чеховской прозы.

Опасение невзначай сфальшивить, выйти за пределы своего эстетического лужка можно понять. Невзирая ни на какие успехи, для петербургской богемы Чехов оставался скучным серым доктором из Таганрога.

Часто для характеристики творчества Чехова используют цитаты из повести "Степь". Но "Степь" — не правило, она как раз — исключение; это своеобразный экскремент души, выдавленная из сердца птица-повозка, повесть-прощание с почвенностью…



* * *

Только благодаря своему блеску Чехов преодолел узкое и скучное пространство между Лесковым, Короленко и Шоломом Алейхемом. Однако, что прискорбно, он не захотел стать главным столпом, хребтом русской литературы и страшно боялся умереть позже Толстого. Как известно, поддерживать тяжелый ан­таблемент долгое время не хотелось и Горькому, а позже Горький предпочитал держать его более на общественных и административных началах, то есть перьями других (будучи сам сверхчеловеком: Ларрой-Данко-Буревестником).



Декаденты, оставив яркий след в поэзии, фактически не дали ни одного великого прозаика. Роман Федора Сологуба "Мелкий бес" погоды не сделал, "Василий Фивейский" Леонида Андреева остался кивком в сторону неиспользованных языковых возможностей. А вакансия была. Исторический комизм в том, что она оказалась последней.





Ресурс: abuntera.narod.ru












[1] Публикация в журнале "Рог Борея", № 26, 2005.