ПРЕДИСЛОВИЕ

Кирилл Анкудинов, поэт, критик, кандидат фил. наук, преподаватель Адыгейского университета, обозревая в газете "Взгляд" поэтические подборки в журналах «Октябрь», «Знамя» и «Новый мир» за март-апрель с.г., отозвался о стихах, опубликованных в «Знамени» №4, следующим образом:

«Долго вчитывался в это инфантильное, безликое, нудное, то шепчущее, то скулящее лепетание, пытался его понять. Наконец осенило: и не надо понимать; пустой набор слов. Даже когда случайно возникает подобие смысла – оно суть побочный эффект, потому что ни на йоту не продумано и не прочувствовано автором. Вдобавок из-за модного в этом сезоне отсутствия знаков препинания, строчных букв и семантических связей между словами – у меня всерьёз разболелась голова. Нет, чтобы этот серый изыск был явлен в одной подборке, ну в двух на крайняк. Потянулись лемминги за Големом – коверкать русский язык».

В LiveJournal состоялась дискуссия по этому поводу, в ходе которой Кирилл добросовестно развил свои тезисы: http://kirillankudinov.livejournal.com/209994.html#cutid5, http://kirillankudinov.livejournal.com/211860.html#cutid2.
Мнения в дискуссии разделились, достаточно сторонников нашлось как у Анкудинова, так и Шестакова, мне же вдруг захотелось высказать своё частное мнение...






Ни коим макаром не замышлял вновь трепать честное имя Сергея Шестакова. Зачем? Кто любит его стихи, пусть любит дальше, кто не любит, пусть не любит. Ан не удержался. И всё Кирилл Анкудинов. Его вина, чья ж ещё? Разгромив в пух и прах «поэтическую концепцию» Шестакова, пламенный ревизионист, как и подобает истому интеллигенту, шоб не дай Бог его никто не заподозрил в отсутствии пролетарского гуманизма, пустился во все тяжкие, дабы доказать состоятельность своих жестоких формулировок. И вряд ли в этом преуспел. По крайней мере, меня, несмотря на прежнюю некую солидарность с Кириллом в отношение общей оценки шестаковского творчества, его аргументация не только не убедила, но и заставила посмотреть на «знаменские» строчки по-иному.

Во-первых, спешу взять назад своё давешнее «порицание» за
обильное присутствие в шестаковской лирике слов «Бог», «Господь»
и всяческих «горних сводов», как типа претензию на высокую
духовность. Впрочем, подобного рода порицания у
меня не внове, я, к примеру, и от любовной лирики не всегда в
полном восторге, особенно когда авторы без предварительной
подготовки ничего не подозревающему читателю прямо в лоб
заявляют, дескать, так любим – так любим, что страстью пылаем,
пылом исходим, а уж сердца наши до того разбиты, что терпеть нет
никаковской мочи, так, понимаешь, любим. Это до «гения чистой
красоты» ещё как-то было проханже, ну а теперь, чтоб подобное
без нашатыря воспринимать, как минимум, надо для начала
научиться ходить на ежедневную службу в цилиндре и шёлковых
панталонах. От патриотических стихов, в которых лиргерой, как
один, ненавидит наших врагов и жить не может без наших
просторов, у меня также почему-то изжога. Читать такие стихи без
противогаза на морде и сапёрной лопатки в руках невозможно... но
обвинение в обильности я всё же беру назад.

Что заставило неколебимого абстрагента совершить сей резвый
маневр? Да вот представилось мне теперь кажущееся ранее
чрезмерным на самом деле чрезмерно зависящим лишь от моего
замечательного, но собственного я. Это ведь мне не нравится, когда
имя Господа поминается всуе (чему, кстати, противится и
иудаистская, то бишь не наша, традиция), а вот для Шестакова (и,
собственно, православной, то бишь нашей, традиции) такой подход
может выглядеть вполне естественным, таким же естественным, как
для кого другого, даже более одарённого воображением, чем я,
писать каждый день на заборе слово «хуй» (да-да, богохульствую,
официально обрамляя свою повседневно-беспринципную позицию
кантиком огульного цинизма).
Правда, не покажется ли странным реабилитированному одним, но частным, мнением автору, с какой сознательной лёгкостью я здесь смешиваю два крайних качества, провоцирующих творческое самовыражение: пиитицкое достоинство и заборный энтузиазм?

Однако, пора перейти ко второму пункту, уже касающемуся непосредственно анкудиновских «аргументов», которые меня не потрясли, но удивили. Удивили своей нежданно-недюжинной для вроде бы бесспорного эрудита беспомощностью.
Назвать строки

ты на марке монгол шуудан
журавлиная буковка у
и за медный пойдёшь колчедан
в синий кляссер в слоистую мглу
там с колодезным а трансвааль
будет гукать аукать колоть
там твою ненасытну печаль
утолит восьмилетний господь

бессмыслицей надо было суметь. Нет, я не стану доказывать, что стихотворение на самом деле выдающееся, оно почти обыкновенное, но не бессмысленное, не нелепое и если инфантильное, то лишь самым расположительным образом.

Если бы Кирилл Анкудинов был футбольным болельщиком, то наличие в стихе лексики вроде «корнер» или «заворотный хав» стало бы для него условным паролем для выхода на нужную, болельщицкую, волну. Но Кирилл Анкудинов, допустим, не футбольный болельщик и совершенно, между прочим, не обязан им быть, так как в стихе Сергея ни о каких «корнерах» и «хавах» речь не идёт, а идёт о вещах, которые, родись наш критик несколькими годами раньше или, скажем, в другом месте и среде, он, прошу прощения за запоздалый и не самый литературный каламбур, всё прохавал бы на лету.
Монгол шуудан! Это ж целая религия! Сколько мальчишеских восторгов разбились о нежный клочок глянцевой бумаги с этим восхитительным «воззванием». Неужто юный Кирилка не играл в детстве в пристенок? Нет? Что ж, благоразумно. Я тоже не играл на деньги, которые у меня отродясь не ночевали. А на марки играл. Лёгкое движение руки и... чья-то коллекция пополняется очередным «раритетом». Я, например, прекрасно помню, как увёл у своего дружка Жоры Гадуа замечательную гэдээровскую серию с портретами членов политбюро ихнего СЕПГ: Ульбрихт, Гротеволь, Хонеккер... А сукин кот Олежка Пионткевич сходу «взял» у меня серию «Озёра СССР», выпущенную то ли в тридцать четвёртом, то ли в тридцать девятом году. Эти самые Селигер с Иссык-Кулем, как, впрочем, и большинство марок и спичечных этикеток (пять больших альбомов) достались мне в наследство от трагически погибшего брата отца. А ещё в то время, буквально напротив нашего дома, существовал магазин «Филателия». Сейчас, небось, и в помине таких нет. Да что сейчас! Кажется, этот самый магазин закрыли в конце семидесятых. Покупать мы там, кажется, ничего не покупали, а вот продавать продавали. Покупатель (он же продавец), древний старичок, приятель моего деда, а значит родившийся ещё в 19 веке, кое-что из приносимого нами мусора отбирал. У меня, помнится, он купил серию «Герои гражданской войны». Думаю, половину имён тех героев не знал даже академик Минц... Да, вот такой монгол шуудан. Писался этот самый шуудан, естественно, кириллицей, а чем им ещё в Монголии писать? И буковка «у» была таки скрючена журавликом. Заметная буковка. Что до трансвааля... Нет, такой марки у меня не было, но была у соседа Толика, студента политеха. Настоящего филателиста. Что настоящего – ЗАКОНЧЕННОГО филателиста! Он сейчас, между прочим, даже в психизоляторе сидит. У меня же с Трансваалем другое воспоминание связано. О существовании такой земли я вычитал из раскопанного отцом в букинистических развалах «Журнала для всехъ» за 1899 год. Буры, бушмены, Вааль, Лимпопо... Так мы учили географию. А ещё учили по «Клубу кинопутешествий». Это когда покойного Юрия Сенкевича ещё никто знать не знал, зато прекрасно знали покойного Владимира Адольфовича Шнейдерова. Мой дед, тот самый, что приятельствовал со старичком из «Филателии», перед каждой воскресной передачей неизменно выпивал сто граммов водки, съедал тарелку борща со свиными фрикаделями и торжественно предупреждал окружающих, что Шнейдеров – еврей, а в устах деда подобный эпитет примерно соответствовал званию дважды Героя Советского Союза... Медного колчедана у меня, правда, не было, но было кое-что покруче – кусок титаниевой руды, привезённый вездесущим отцом из командировки на запорожский титано-магниевый комбинат. Чёрт его знает, куда он делся? Пытаюсь напрячь память, ничего не выходит. А что, какой-нибудь приятель-придурок мог бы на него и сменяться, будь у него этот трансвааль, но трансвааль был только у Толика, а Толик скорее бы застрелился, чем сменял трансвааль на кусок титаниевой руды, а заодно и застрелил бы того, кто этот обмен предложил. Не верите? Три года назад Толик сделал одноразовый пистолет из авторучки и с одного раза застрелил одного офицера милиции в отставке. Золотые руки были у нашего Толика. Сварочный аппарат, им придуманный, японцы отрывали вместе с толиковыми руками, но наш ВААП, или как там его, сурово стоял на защите святых государственных интересов. Стеной. На смерть. В итоге японцы были вынуждены возвращаться, не солоно хлебавши, на ихний Кюсю и изобретать там что-то похожее, но своё (есть, кстати, подозрение, что изобрели), а кое-кто из нашего ВААПа, на заре кооперативного движения, сделал на чудо-аппарате шикарный стартовый капитал. Что Толик? После того, как его уволили из лаборатории, он отработал лет семь дворником в ЖЭКе и, как я уже сказал, пристрелив из авторучки ни в чём неповинного мента в отставке, сидит в психизоляторе под Харьковом и при удачных обстоятельствах своё 75-летие отметит... чёрт его знает, где отметит, дом-то у него конфисковали...

Ну ладно, это всё бла-бла-бла, а ведь один пустяковый вопрос с совершенно зряшной точкой застрял между строк, как подстреленный вальдшнеп в золотушном березняке. Ну настолько пустяшный вопрос, что задавать его, даже про себя, кажется вовсе неприличным... О чём, собственно, должен писать поэт? Вот буковка – это ерунда? Или не ерунда? Какие-такие мировые проблемы бередит колодезное «а»? Расчесывай – не расчесывай, не то что мифический трансвааль, бытовой гондурас не вскочит. Монгол шуудан, ненасытна печаль... смесь шаманских заклинаний с сентиментальным скулёжем? Но ведь можно придираться к обсосанному в любых контекстах восьмилетнему (он же пятилетний, он же шестилетний и т.д.) господу, можно густопсово насмехаться над простонародно усечённым окончанием, лукаво недоумевать, кто, кому и куда аукает, а походя колет, если только не кровожадно вспарывает, но... стих, как притча, как художественная попытка рассказать о времени и о себе, тем не менее, состоялся. Можно сетовать на заимствованную интонацию, раздражаться из-за якобы немотивированного отстутствия точек и запятых, нервничать по поводу, а чаще без повода... но называть стих Шестакова (наряду со многими другими его стихами) инфантильной нелепицей, значит возражать против самой сути поэтического языка, который также отличается от языка–средства общения, как примерно масляная краска, которой грубо свежевыкрашен пол в дачном предбаннике, от точно такой же масляной краски, но которой написана «Девочка с персиками». И тот и этот языки возникли, очевидно, не один за другим, а параллельно, поскольку с помощью первого было жизненно необходимо определяться, кому загонять мамонта с подветренной стороны, а с помощью второго – искать мистическую формулу, так необходимую для достижения компромисса с высшими, а если угодно, горними силами. И потому самое время пафосно завершить сию заметку чем-то вроде...

Века, тысячелетия поэты обкатывают всё новые комбинации звуков, дабы создать некую свою мистическую формулу-мелодию. Казалось бы все колеи безнадёжно углублены, усушены и утрушены. А поиск всё равно продолжается. И уж кто-кто, а Шестаков в этих недрах далеко не последний искатель, в любом смысле. Так что, Кирилл, не будем лукавить. Может лучше вернуться к теме волчиц-оборотней? :)))


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Кирилл Анкудинов:

У меня несколько иные воспоминания из детства: марки я собирал (потому что все в классе собирали), но вяло; в пристенок никогда не играл - ни на марки, ни на деньги, марками не менялся, к иностранным маркам относился точно так же как и к отечественным, "монгол шуудан" и "а трансвааль" не запомнил.
Но дело-то не в этом. Мало ли какого опыта у меня не было. Если автор умеет заразить читателя своим опытом (чуждым читателю), получится интересно - в любом случае.
В стишке Шестакова же детский опыт (для кого-то - для вас, допустим, драгоценный; а для кого-то - для меня, например - чужой) смешан со взрослыми (и довольно фальшивыми) наворотами - такими как "восьмилетний господь" - и подан в такой форме, чтобы его было максимально сложно понять.
Поначалу я его не понял, воспринял как бессмыслицу. Потом, после нескольких дней и консультаций с разными юзерами (вроде бы) понял. Но интереснее для меня от этого стишок не стал.
В принципе, во всякой бессмыслице есть ростки смысла. Если же эти ростки связаны с детскими воспоминаниями... "Заворотный хав упал кнопкой любви". Как же, как же. Кто в десять лет не воображал себя Стрельцовым-Яшиным! Разве это не понятно?
Я в приснопамятном постинге назвал Шестакова "рантье". Но рантье может жить на ренту от "поэтических слов" (таких, как "серебряный", "навсегда", "прощай"), а может жить на ренту от общепамятных детских воспоминаний. Всё равно это - "не его". Это было раньше. "Поэтовы" - связи между словами и порождённый ими смысл. Если стихотворение энтропично - в связях и в смысле, если слова, сами по себе богатые смыслами, рассыпаются - тогда на выходе мы получаем меньше, чем на входе. Тогда стихотворение - это испорченные слова.


Павел Самсонов:

Немало резона есть в вашей позиции и всё-таки в ней просматриваются спорные, если не слабые, места. Конечно же, этот стих Шестакова я взял только для примера. Уж больно он нагляден. Во-первых, Сергей – поэт достаточно профессиональный, во-вторых, проблемы текста вполне типичны для так называемых сильных авторов. Я, как и вы, противник намеренного педалирования всевозможных дежурных поэтических «красивостей» и «странностей», доходящего едва ли не до механистического кодирования, за которым можно спрятать всё, что угодно, только не подлинную гармонию. С другой стороны, пусть художественное произведение – это не шифровка Юстаса Алексу, без мало-мальской загадки поэзией в ней не запахнет. Как же опеределить, где настоящая «тайна», а где «фальшивка»? Думаю, что как раз Шестаков вряд ли всерьёз занимается пресловутым кодированием, а если когда и держит нос по ветру «авангарда», как в случае с теми же знаками препинания, точнее их отсутствием, то, возможно, лишь от некоторой озабоченности своей традиционностью. И правда, ведь неловко же, традиционен – значит вчерашний день, точки убрал – зашагал в ногу. И по словарям, кстати, шнырять не надо, экономится время для будущих нетленок.

Но разговор, в принципе, должен вестись не об этом, а о том, где здесь, перефразируя Пастернака, находится грань между «живым» и «неслыханной простотой», где простота – это, допустим, любезный вашему (и моему) сердцу смысл, а что делать с «живым» или, как я это называю, «мясом»? Что делает живое живым? Ага, щас кто-нибудь ляпнет: душа!!! Вот откуда, скажите пожалуйста, питать художнику своё творческое воображение, как не из окружающей его жизни, своей памяти, в том числе детства? Поэтому упрёк, что Шестаков эксплуатирует (позвольте мне поутрировать) свою память, играя на струнке общих для поколения воспоминаний, по меньшей мере странен. Но вы сказали также о другом, что всё это уже было, в чьих-то других стихах, почти с такой же интонацией, если не в той же, то параллельной когнитивной плоскости, что смысл прячется за привлекательными лишь для посвящённых подробностями, в принципе, как и слог, такими же мутными и нелогичными. Не чужие эти воспоминания, конечно, шестаковские, но от того более интересными для широкой публикеи не ставшие... И не заметили главного, что никаких воспоминаний нет, а есть история двух главных героев – журавлиного «у» и «колодезного «а» (ну похожа «а» на колодец, банально, да?), которых, разумеется, нет, как и нет их наметившегося романа, но всё это живёт в воображении автора, могущего себе позволить окрестить лиргероя восьмилетним Господом, это его Зазеркалье, его Швамбрания. Подобные параноидальные коллизии, согласитесь, могут возникнуть только в голове сумасшедшего или ребёнка... или художника. Беда, что в том мире, где имеют конвертируемую стоимость такие сокровища, как медный колчедан, видимо, нечего делать критикам, забывшим, чем пахнет детство, в сущности, то самое «живое», что заставляет шестаковский стих пульсировать, несмотря на совершенно верно подмеченные вами, но незначительные огрехи. Помните «я люблю смотреть, как умирают дети»? То-то Карабчиевский поизгалялся, а ведь дети умирают в нас, взрослых, не способных понять простой живой стих.

Рантье! Помилуйте, какой же Шестаков рантье? Он не великий поэт, да, но и великие творцы неизбежно используют опыт предыдущих поколений, своих современников и, в конце концов, свой собственный. Это только Самый Главный Творец без конца бесшабашно импровизирует, и до чего, кстати, потом доводят эти импровизации? Мы любим в порыве небезвозмездного умничанья швыряться важными, значительными словами: рантье, энтропия... А нет энтропии, как и нет хаоса вместо музыки, есть более удачные строки, есть менее, и есть когнитивный диссонанс, НЕ ПОЗВОЛЯЮЩИЙ ВАМ ПОЧУВСТВОВАТЬ, что необходимый баланс между «живым» и «простым» всё-таки достигнут... хотя, что там скрывать, и мне стих совсем не нравится :)))

29.06.2007