Узник «Райской горы»

Произведения, в которых герой подвергается тюремному заключению, в мировой литературе составляют особую нишу. Уже в античности мы встречаем подобный сюжет, но там он занимает лишь небольшую часть повествовательного пространства, это проходной эпизод, в структуре сюжета выполняющий чисто функциональную задачу. Например, в романе «Дафнис и Хлоя» это способ усилить разлуку героев, в «Золотом осле» — способ показать сложность испытаний, выпадающий на долю персонажа. По мере усложнения идеологических структур романа мотив тюремного заключения становится все более значимым: он определяет развитие сюжета, формирует характер героя и т. д. Во французской литературе XIX века такие персонажи, как Жан Вальжан, Человек в Железной Маске, граф Монте-Кристо стали хрестоматийными. В эпоху романтизма герои-узники были несомненно популярны, начиная с «Шильонского узника» Байрона и заканчивая «Кавказскими пленниками» Пушкина и Лермонтова. На русской почве эта тема прозвучала пронзительнее, чем где-либо, в «Записках из Мертвого дома» Достоевского, в произведениях Солженицына.
В начале XX столетия, в эпоху модернизма, роман о суде, приговоре, заключении достиг своей концептуальной вершины. Это уже не момент в развитии сюжета или характера, это способ осмысления действительности, невозможный ни в каких иных условиях, кроме тюрьмы. Действие целиком переносится в тюремные стены, как, например, в «Приглашении на казнь» Набокова, и главное здесь уже не внешние события, а движения души узника. Стало возможным завершить роман смертью героя по приговору суда, узаконенным убийством, освещенным лучами философской концепции автора, как в «Постороннем» Камю, в «Процессе» Кафки. Во второй половине XX века эта тема на какое-то время утратила свое философское значение. В повести Бориса Кригера «Южные Кресты» (2007) мы наблюдаем гармоничный синтез различных тенденций, воплощенных «тюремным романом» на протяжении веков. Здесь и тонко поставленные смысложизненные вопросы, и проверка характера, и детективная интрига, и оптимизм авторов XIX века — повесть завершается не смертью, а освобождением героя.
При этом произведение Кригера обогащено историко-этнографическим сведениями, напрямую связанными с актуальными социальными, экономическими, этическим проблемами. Такие шокирующее своей современностью истории, как дело Дрейфуса вековой давности, без сомнения, должны быть известны образованному читателю, но, изложенные в авантюрной форме в контексте современных мировых событий, они приобретают особую яркость. Большое место в повести занимают вопросы судебной и журналистской этики. Автор балансирует на грани авантюрного романа и памфлета, но неотъемлемые качества прозы Кригера — юмор и ирония — не только органично сплавляют жанры в единое целое, но, где-то смягчая, где-то заостряя повествование, делают его поистине изысканным блюдом авторской литературной кухни.

Роман с географией
Географический аспект «Южных Крестов» — перемещения в пространстве, путешествия, столкновение различных национальных менталитетов — является очень важным элементом поэтики. В мировой литературе можно найти примеры романов-путешествий, художественных и этнографических. Здесь же «географические» детали и целые главы, посвященные, например, описанию колонизации Новой Зеландии и тех проблем, которые с этим связаны в современном мире, расширяют читательское понимание причинно-следственных отношений в судьбе отдельного человека. Также «географические» сведения являются существенной частью романной проблематики, частью целого комплекса актуальных общечеловеческих вопросов, затронутых автором.
«Южные Кресты» можно сравнить с авантюрными историями эпохи романтизма, где присутствует гротеск, много необычных героев, как, например, в новеллах Э. Т. А. Гофмана. Конечно, содержание и смысл повести этим не исчерпываются, но при чтении первых шести-семи глав у читателя может возникнуть обманчивое ощущение легкости повествования. Это происходит не в последнюю очередь благодаря мозаичности глав, стремительной смене персонажей и мест действия и появлению таких ярких личностей, как террорист Каматаян и неудачливые разведчики Ицик и Коби. Если немного сместить акценты в описании Каматаяна, можно получить злодея вполне в романтическом духе. Лаконичный образ «пирата XXI века» является ведущим в течение всего двух глав, но воспоминание о нем сохраняется до конца книги. «Из пиратов за товаром следили пять человек во главе с Онелем Сарау, по кличке Каматаян, что на тагалог, одном из филиппинских диалектов, означает «смерть».
Это был крепкий филиппинец в возрасте Христа, однако явно с противоположными наклонностями, которые выдавали его карие глаза с характерным разрезом и не менее характерным неподвижным, словно бы остолбеневшим взглядом. Нос проистекал изо лба внезапно, чуть ниже уровня глаз, что делало его профиль похожим на неприятную птицу. Сходство с приплюснутым клювом подчеркивал острый кончик носа. Нижняя губа была слишком толста и немного отвисала, хотя само лицо имело форму правильного овала со слегка выступающими скулами. Это неправда, что все филиппинцы на одно лицо. Увидев этого человека, никто, даже конченый профан в восточной антропометрии, никогда не забыл бы его. Это был один из ликов смерти».
Превращению повествования в романтическое препятствует трезвый, реалистический взгляд автора и холодная, чуть отстраненная манера повествования о трагических по сути событиях. Захваченное пиратами рыболовецкое суденышко попадает в шторм, и Каматаян, спасая «товар» — мешки с героином — и свою шкуру, безжалостно расправляется как со своими людьми, так и с «живым товаром». «Те, подчиняясь, проклинали автоматчиков, но таскали мешки исправно. Видно было, что в трюме был крепкий народ, привыкший к тяжелой работе. Они отправились искать счастливой жизни в Новой Зеландии, и каждый заплатил пиратам не меньше тысячи долларов за то, чтоб те доставили их к цели путешествия, но теперь многие начинали понимать, что никуда, кроме как на корм рыбам, их не доставят». Каматаяну и пятерым гребцам-филиппинцам удается добраться в шлюпке до берегов Новой Зеландии. Волей случая их выносит прямо на людный пляж и, обвиненный филиппинцами, пират оказывается в тюрьме. По иронии судьбы, его отпускают даже раньше, чем незадачливых разведчиков МАСАДа, чью случайно провалившуюся операцию Кригер описывает с теплой иронией.
«Ицик Моран и Коби Мизрахи были опытными разведчиками израильской внешней разведки МАСАД. Обычно им поручалось уничтожение крупных руководителей террористических организаций. Так, в прошлом году на Кипре они выслеживали главаря исламистской организации, но соседи по квартире заметили их подозрительное поведение и донесли в полицию, что два иностранца с балкона все время разглядывают соседний дом в подзорную трубу». Пришлось им провести некоторое время в кипрской тюрьме, так как «в трубе, в общем, не было ничего незаконного», но паспорта у них были поддельные.
Начиная свою новозеландскую операцию, разведчики ведут себя так, что трудно не улыбнуться. «В небольшом кафе в одном из торговых центров пригорода Окленда сидели два человека. Их резко выделяло из массы новозеландцев, в основном ирландско арийского типа, то, что оба имели восточный вид, черные волосы и темные глаза, а также были одеты совершенно не по погоде. Несмотря на январь месяц — один из самых жарких в Новой Зеландии, эти люди были одеты в черные костюмы из плотной ткани. На незнакомцев часто оборачивались прохожие, поскольку те сидели в открытой части кафе, за столиками, стоящими снаружи. Тот факт, что они привлекают повышенное внимание, людям в черном явно не нравился, и они старались втягивать шеи и вести себя как можно тише». При чтении глав об Ицике и Коби вспоминается манера Ильфа и Петрова. Их операция заключается в том, чтобы получить новозеландские паспорта, заполучив свидетельство о рождении какого-нибудь инвалида под предлогом гуманитарной помощи и затем последовательно собрав другие необходимые документы. Хождение по инстанциям и одурачивание наивных паспортисток, врачей, библиотекарей и бюрократов вызывает в памяти махинации «великого комбинатора» Остапа Бендера. Выдает их на этот раз не внешность, не акцент, не странное поведение — всему этому находится логичное объяснение в ловко сплетенной «легенде», а формальность — несовпадение телефонных номеров.
Отвлекшись на какое-то время на описание этих колоритных личностей и их похождений, Кригер возвращается к своему главному герою — Сене Вечнову и его «крестовому походу», чтобы затем столкнуть краями судьбы персонажей в тюрьме с символическим названием «Райская гора». Персонажи возникнут эпизодически, чтобы озадачить читателя, заставить его задуматься над странным переплетением судеб и обстоятельств. Террорист и разведчики — привлекающие внимание герои, и читатель может ожидать развития действия с их активным участием, погонь, перестрелок и прочих «развлечений». Но действие внезапно замыкается в стенах тюрьмы, и автор сосредоточивается на совершенно обычном человеке, на его опыте и переживаниях. Тем не менее Кригер периодически расширяет горизонт нашего знания, позволяя понять суть происходящего, обращаясь к предыстории некоторых героев, к политическим происшествиям и их освещению в средствах массовой информации.
Эпоха романтизма характеризуется тягой к экзотике — необычные места действия, экстремальные ситуации. Повесть «Южные Кресты» вполне отвечает этим требованиям, но, опять же, слегка смещает акценты, придавая действию большую глубину. В самом деле, что такое Новая Зеландия для большинства современных людей? Маленькое островное государство, о котором большинство людей имеют весьма смутное представление. «Обычно мы не обращаем внимания на Новую Зеландию. Ну, есть такая страна на конце света. Говорят, что люди живут там хорошо. В остальном мы пребываем в неведении. От этой неосведомленности и возникает у некоторых иллюзия беспроблемной заоблачной страны… Вот и Вечнов вообразил себе чуть ли не райские кущи. Между тем, как и всюду, в Новой Зеландии свои заморочки». Автор мог бы описать экзотическую природу, ее непокорность, забросить героя на необитаемый остров, заставив упасть его самолет, как в популярном сериале «Остаться в живых», но нет. Человеческая природа интересует Кригера больше, все социальные взаимоотношения — на первом плане. Анализ поступков людей выявляет первопричины, и «заморочки» у каждого героя оказываются настолько свои, что читатель понимает — истинная экзотика кроется внутри черепной коробки каждого из нас.
Что толкает человека на переезд в другую страну? Стремление к более комфортной, обеспеченной, богатой возможностями жизни. Причем часто люди делают это бездумно, инстинктивно, как птицы, летящие на юг, в теплые края (Эта метафора иронически обыгрывается автором: «Какая сила движет миграцией народов? Как перелетные птицы, они подчиняются древнему инстинкту, и едва их страны сковывает зима, как они длинными вереницами отправляются на юг, на юг, на юг… А дальше Новой Зеландии юга нет, и снова начинается сплошной непроходимый север, только теперь уже на этом самом юге. Трудно не запутаться с тех пор, как люди смирились с круглостью Земли, на которой им выпало проживать».) «Перелетные люди» на самом деле убегают от самих себя. Разница между настоящей жизнью и поднадоевшим существованием подзабыта ими, и только «охота к перемене мест», новые впечатления способны развеять их, заменить рутину будней ярким красками. «Вообще, Сеня много путешествовал. То ли он таким образом реализовывал свои юношеские мечты стать заправским мореплавателем, то ли перемещение в пространстве на время избавляло от все чаще подступавшей мысли о том, что жизнь его не так уж отливает радужными красками бытия и что каким то образом рано или поздно в этой жизни придется что то менять…»
«Новая Зеландия пришла Сене на ум неожиданно: маленькая развитая страна на другом конце земного шара сулила счастливую и богатую жизнь. Просто надо было съездить на разведку, ну и, разумеется, подготовить материальную базу…» Вечнов предприимчив, и слова у него не расходятся с делом. Приняв решение, он тут же ищет пути его осуществления. Он летит в Киев, где приобретает тур в Таиланд, чтобы оттуда попасть в Новую Зеландию. Тур ему продает безымянная старушка, нелюбезная («То я и гляжу, что вы, извините, смахиваете на жида, — приветливо выпалила старуха и почему то ощутимо обрадовалась»), но на первый взгляд безобидная, которая на поверку оказывается хуже гоголевских ведьм. В обмен на «почти бесплатный» билет она взваливает на него обязанность помогать троим эмигрантам, ищущим лучшей жизни. «Когда Вечнов выходил от старухи, его кольнуло: “Они такие же израильтяне, как я папа римский”, но эта мимолетная мысль тут же растворилась в морозном январском воздухе. Когда занят собой, о других совсем не думаешь, да и зачем думать, если, кроме совместного маршрута, тебя ничего с этими “израильтянами” не связывает?» Такая беспечность обойдется ему дорого.
После того как Сеня Вечнов, покутив в Таиланде, прибывает в Новую Зеландию, начинается настоящая катастрофа. Крушение надежд и чаяний, лишение привычных возможностей и сиюминутных радостей обычного земного человека. Почва, выбитая из-под ног. «Вечнов, как и большинство из нас, панически боялся преждевременной смерти, тюрьмы и сумы…» Преодоление страха возможно только тогда, когда ты столкнешься лицом к лицу с тем, что тебя пугает. Преждевременной смерти не случилось, но она угрожала Сене по пути в Новую Зеландию. Вдруг «объявили по-английски, что самолет проходит через зону плохой погоды и что возможна турбуленция», непрочную воздушную лодочку начинает трясти и в душу героя закрадывается страх. «Ну сколько можно, сколько можно!» — лихорадочно в такт своей тряске думал Сеня, и вдруг быстро и несвязно стал молиться.
«Господи, спаси и помоги! Господи, спаси и помоги! Я отмолю, я отстрадаю, только не дай пропасть вот так по глупому…»
«Ступив на твердую землю, Сеня подумал: “Ну, теперь самое страшное позади!” — и у него стало хорошо и весело на душе». Но это было лишь начало, и смутный сон, приснившийся Вечнову в самолете, и необдуманные слова молитвы «я отстрадаю», оказались пророческими. Отягощенный тремя «израильтянами» украинского происхождения, цепляющимися за его рукав, как беспомощные дети, поскольку ни английским, ни ивритом они не владеют, Вечнов обвиняется в контрабанде людей с целью наживы и попадает в тюрьму — в чужой стране, где некому ни помочь, ни заступиться, где нет даже Израильского консульства («…утром его позвали к телефону — звонили мама и жена. Они нашли Сеню через консульство в Австралии (в Новой Зеландии Израильского консульства нет, только почетный консул»).
И здесь автор вводит в повествование интереснейший очерк по истории Новой Зеландии. Колонизация Новой Зеландии и современная внутриполитическая ситуация раскрывают всю глубину и неизбежность Сениных мытарств. Проблемы с маори решат судьбу отдельного человека, которому не повезло оказаться не в то время, не в том месте, в компании не с теми людьми. Итак, кто же такие маори? «Местное население — народ маори — когда то переселился на острова Новой Зеландии из Центральной Полинезии. Открытие этой земли приписывается полинезийскому моряку Купэ, приплывшему туда примерно в 800 году нашей эры. Легенда гласит, что его жена Хине Те Апаранджи, назвала эту землю Аотеароа — земля длинного белого облака. Что может быть поэтичнее? Куда уплыли облака, укутывавшие эту зеленую землю более тысячи лет назад? Наверное, туда же, куда уплыли и души людей, ее открывших…» Но история, как всегда, оставляет мало места для поэтических образов, особенно если следовать фактам.
«Правда, по некоторым источникам считается, что Новая Зеландия была не заселена. Однако можно предположить, что через тысячу лет некоторые источники будут утверждать, что и Северная Америка тоже была не заселена до того, как в нее вторглись европейцы. Такова простая логика тотального геноцида. Вот, например, последний коренной тасманец умер в 1861 году. Нет больше такого народа, и теперь можно с совершенно спокойной совестью считать, что плодороднейший остров Тасмания был практически необитаем до прихода туда англичан, поскольку от коренных тасманцев не осталось следа». Людей уничтожают так же, как сумчатых волков, живших как раз на Тасмании, или странствующих голубей. Но маори не успели уничтожить до того, как у европейцев проснулась совесть, что дает Кригеру обширный материал для сатирических зарисовок в духе Джонатана Свифта. В XIX веке, по крайней мере, воинственные маори с татуированными лицами и ярко выраженным людоедским прошлым были для белых колонизаторов такими же диковинками-лилипутами, как для Гулливера. «В 1840 году было подписано Соглашение Вайтанги, по которому маори уступали свой суверенитет Великобритании в обмен на защиту и гарантию обладания своими землями. Но отношения между маори и пакеха накалялись, ибо маори были обеспокоены явлением пакеха, а пакеха грубо нарушали права маори, предусмотренные Соглашением. В 1860 году между ними началась война, продолжавшаяся более десятилетия. И хотя официального объявления об окончании войны не было, формально пакеха одержали победу. Давно прошли времена войн, ведущихся по ясным правилам, с построением, битвой и четко выраженной победой, как на турнире. Нынче обе стороны считают себя победителями, а поэтому в наши времена война не может завершиться, пока не будет произведено полное истребления противника. В этом, безусловно, и заключается торжество прогресса военного дела!»
Как справедливо отмечает Кригер, времена изменились. Раньше колонизаторам в голову не приходило, что дикари имеют право на самоопределение, «которое они, вооружившись ружьями, кстати, понимали не иначе как самоуничтожение в результате междоусобиц». Но теперь (и мы чувствуем невеселую улыбку автора, когда читаем эти строки) «Папа римский стал готовиться принести извинения жертвам инквизиции, американцы — истребленными индейцам, палачи сталинских времен — своим жертвам… Новая мода докатилась и до забытой Богом страны».
«В качестве компенсации в 1999 году маори были переданы финансовые средства и земли на общую сумму в 170 миллионов долларов. Правительство Новой Зеландии и даже лично королева Елизавета II принесли формальные извинения за совершенные в прошлом беззакония». «Что может быть лучше столь благодатной почвы для роста национального самосознания, для молодого безудержного духа, желающего крушить и громить все, что попадет под руку, а повод всегда найдется?» Каждый год в день подписания ненавистного Соглашения Вайтанги маори устраивают волнения. Сеню Вечнова угораздило прилететь в Новую Зеландию именно тогда, когда буйство толпы закончилось особенно плачевно — мирному прохожему с абстрактным именем Джон Смит проломили череп.
«Сначала все было очень весело. Самые крутые с татуировками на лицах в виде залихватских спиралей толкались особенно активно. Потом в ход пошли камни. Они летели в полицию и просто в прохожих. Их полет знаменовал собой вырывающееся наружу неизбывное стремление народа к свободе. Да, именно к свободе бесшабашного, ничем не спровоцированного убийства! Людям в толпе казалось, что их древние вожди спустились с небес и швыряют камни вместе с ними в ненавистных пакеха! Ах, что за потеха швырять камнями в пакеха! И не важно, что вчера и завтра мы снова будем работать с ними бок о бок, читать те же самые газеты, ходить в те же самые школы и смотреть те же самые телепередачи. Ах, какое волнительное чувство — метать камни в живых людей, и не просто из хулиганского порыва, а по велению зова предков. Это наша земля — земля длинного белого облака. Это наши облака, наш воздух, наша вода. По какому праву? Да по такому, что наши предки приплыли сюда раньше ваших, убили и съели всех местных жителей, а вы оказались трусами и не смогли убить и съесть нас!» В каждой строчке мы чувствуем горькую иронию автора. Но в дальнейшем ирония становится еще острее и выразительней, когда «древние вожди» обретают плоть и кровь (в пугающе буквальном смысле) в конкретном примере «географической» легенды, связанной с названием горной гряды.
«А потом Джону Смиту проломили череп…
Несправедливо? Конечно же, несправедливо. Полиция должна была позволить маори самоопределиться и по традиции съесть хотя бы сердце своей жертвы, следуя примеру их кумира, легендарного вождя Те Кохипипи, который как то ночью страшно удивил своих врагов, убивших его дочь. О том, что он сделал, мы можем только догадываться, потому что известно: ранним утром он вырезал сердца у тех, кого убил, положил их в льняную материю и отправился домой. На полпути, в середине горной гряды, он устроил себе привал, развел огонь и съел часть сердец. С тех пор, кстати, эта горная гряда называется Te Ahi Manawa a Te Kohipipi (Огонь сердец Te Кохипипи).
Какая славная история! Какие красочные легенды! Один только вопрос: зачем мирному гражданину Джону Смиту проломили череп в 2004 году?». Кригер обращает внимание читателей на то, что история с убийством Джона Смита вымышленная, но вполне возможная. Это своего рода иллюстративный материал к тому, чем обычно заканчивается большинство агрессивных демонстраций. А на вопрос «почему» имеется весьма нелестный для человечества ответ. «Так получилось… Когда речь идет о свободе народа, нечего думать о маленьких неприятностях. Но для Джона Смита эта “неприятность” оказалась большой! Почему, вместо того чтобы сидеть в кругу семьи за ужином, он лежит в морге с проломленным черепом? Когда мы найдем ответ на этот вопрос, пожалуй, настанет золотой век человечества и закончится многовековая эра под названием “Так получилось!“».
Теперь мы знаем «политико-географический» фон, на котором будет происходить «хождение по мукам» Вечнова. По мере развития событий в него будут вноситься небольшие дополнения, но в целом картина ясна. Общественность выражает недовольство по поводу разбушевавшихся маори. Гражданам хочется жизни спокойной и необременительной, при этом желательно, чтобы, открыв газету, можно было пощекотать себе нервы чем-нибудь, не имеющим к тебе непосредственного отношения. Заказ сделан, и средствам массовой информации остается лишь выполнить его. По выражению Артура Сульцбергера: «Мы, журналисты, говорим публике, куда прыгнула кошка. Дальше публика уже сама занимается кошкой». Такой кошкой, очень удобной и всегда имеющейся в наличии, является «еврейский вопрос». Поводом для возмущения сначала становятся попавшиеся Ицик и Коби, а затем контрабанда людей еврейской мафией в лице Сени Вечнова. В авторских комментариях к скандалу, полыхающему на страницах газет, возникает образ, почти карикатурный, премьер-министра Новой Зеландии, «этакой Маргарет Тэтчер». «Не то чтобы премьер министр Новой Зеландии была антисемиткой. Просто любой трезвомыслящий политик пытается использовать те политические инструменты, которые легче всего смогут помочь ему прийти к власти и эту власть удержать. Антисемитизм оказался самым удобным из таких инструментов. Обширная мусульманская община была довольна, маори — забыты, а с евреями в Новой Зеландии, как, впрочем, и в большинстве других стран, мало кто считался, потому что они ведь «разумные люди» и по мере надобности, если их потом приласкать, то они всё забудут и простят. Кроме того, премьер министру очень не хотелось встречаться с президентом Израиля. Она всеми силами пыталась держать себя и свою страну вне арабо израильского конфликта, а встреча с президентом могла вызвать большое недовольство местных — и не только местных — исламистов». Страх перед терроризмом также заставляет ее санкционировать освобождение Каматаяна. Трусость и зло в мире идут рука об руку, всячески помогая друг другу. И никому нет дела, что жертвами становятся частные, маленькие жизни — Джона Смита или Семена Вечнова. Для государства нет никакой разницы, будут они сидеть сегодня вечером за столом в кругу своих близких или нет. Расчет жертв с точки зрения государства происходит по теории Раскольникова — для блага большинства можно и даже нужно пожертвовать единицами.

Поэтика
Многогранность повести обусловлена массой аллюзий — литературных, исторических, а также ассоциаций, отсылающих нас к различным религиозным учениям. Все эти аллюзии отражаются друг в друге, усиливаясь, порой переплетаются между собой. Они создают сложный художественный подтекст, своего рода почву, в которую уходят корни романной поэтики. В число художественных приемов входят также ирония, «остранение», символизм имен.
Прежде всего обратим внимание на название. Почему «Южные Кресты» во множественном числе, ведь созвездие в южном полушарии, на которое мечтал взглянуть Сеня Вечнов, называется Южный Крест? Метафора становится яснее, когда герой попадает в тюрьму. «Кресты» — тюрьма в Петербурге, у ворот которой когда-то в очереди стояла Ахматова, чтобы передать сыну узелок с продуктами. Названная так из-за своей архитектуры, эта тюрьма стала воплощением слепой жестокости тоталитарного режима. Да и Сенина тюрьма внешне оказывается похожей на зловещие «Кресты». «Тюрьма, в которой отбывал свое наказание за несовершенные преступления Сеня, когда то была древней крепостью, по форме похожей на крест. И Сеня чувствовал себя погребенным здесь, как в могиле. Этот крест с двумя поперечинами и стеной по периметру стал для Сени всем его миром, сузившимся до этого закрытого пространства неволи». К тому же одно из значений слова «крест» — это страдания, испытания или тяжелая судьба, роковое стечение обстоятельств. Напоминает о себе и символика «крестового похода» в самом начале Сениного путешествия: «Всей толпой они отправились в агентство, в котором должны были выкупить билеты. Но оказалось, что никаких билетов там не было, и никто о группе ничего не знал…Ситуация напоминала почти забытый исторический факт — детский крестовый поход, когда в Европе формировались целые полки воодушевленных воинов детей, которые так и не добрались до Святой земли, ибо большинство из них было продано в рабство по дороге, а назад вернулись только единицы».
Тенденцию к многозначности, с которой читатель сталкивается, еще не открыв книгу, продолжает название первой главы «Не возводи жилища на мосту». Подсознательно отмеченное сходство с булгаковским наставлением «Никогда не разговаривайте с неизвестными» настраивает на философское ожидание неприятностей для героя в результате его ошибки. Смутное ощущение заповеди сложится под влиянием этой формулировки, что тут же подтвердит текст: «Жизнь — это мост; ступайте по нему, но не возводите там жилища. На нашей земле нет ничего безопасного и надежного, так что тщетны все подобные поиски. Следует принять течение жизни, как она есть, как принимаем мы закон тяготения. Пользуясь этими простыми наставлениями буддизма, возможно хоть как то попробовать уравновесить чаши весов счастья и невзгод». Ошибкой героя в данном случае является именно стремление к тому, чтобы на хрупком мостике над пропастью возвести прочный и комфортный дом. По большому счету, это та же ошибка, что и у героев Булгакова — стремление самому управлять собственной судьбой, не согласуясь с планами на тебя высших сил, не ища гармонии с Вселенной. И роковой просчет вовсе не в том, чтобы строить планы как таковые, а в том, что, делая это эгоистично и жадно, человек разрушает себя, свое защитное поле добра и становится удобной мишенью для всяческого рода неприятностей. У Сени Вечнова появляется шанс исправить свою судьбу, внести смысл и свет в свою жизнь, поменяв свой взгляд на мир, пройдя через мытарства. Попытка сбежать от своих страхов приводит к тому, что герой сталкивается с тем, что его пугает, лицом к лицу. Действие рождает противодействие, включается механизм преодоления. По сути это повесть о человеке-победителе. Герой в начале и в конце книги — это… хочется написать — два разных человека, но это не так. Это один человек, в финале наконец-то единый и цельный, в то время как в начале повествования Сеня Вечнов — «существователь», такой же, как автоматизированные персонажи писателей-экзистенциалистов.
«Вечнов, как и большинство из нас, панически боялся преждевременной смерти, тюрьмы и сумы, а посему с горечью начинал понимать, что если буддисты не рекомендуют строить дом на мосту жизни, то Израиль — это даже не мост, а перевернутая лодка, вокруг которой гордо плавают кандидаты в утопленники и делают вид, что проживают в нормальной стране». В первой главе Израиль сравнивается с тонущей лодкой. Это эволюционировавшая метафора «корабль-государство», идущая еще от Горация. В следующей главе — «О тех, кто в море» — перед нами тонущий корабль во всей своей красе, в шторм, с террористами и наркотиками на борту, что также наводит на размышления о тех опасностях, которые существуют в современном мире для всех стран.
Сны героев, символические и пророческие, являются беспроигрышным художественным решением, настраивающим читателя на нужную волну. Сон, который снится Вечнову в самолете по пути в Новую Зеландию, — это предвестие всех его грядущих бед. «Ему было холодно и страшно. «Что за ересь? Человек летать не может, а в загробную жизнь я вроде бы не верую… или верую?» — подумал Сеня и тут же ощутил себя с картами в руках за игральным столом. «Из колоды моей утащили туза, да такого туза, без которого смерть!» — вдруг захрипел голос Высоцкого, и Сеня стал лихорадочно искать тузы в колоде карт, но в ней были только пиковые дамы! «Не иначе я сошел с ума!» — решил Вечнов…» Думается, что пиковая дама — это старуха, продавшая ему роковой тур и снабдившая его спутников поддельными паспортами, что оказалось достаточным основанием, чтобы упечь Сеню в тюрьму. Вспоминается старуха-графиня Пушкина и сумасшествие Германна. Ощущение мистики лишь усиливается под конец сна. Когда привычные и родные нам люди являются в непривычном и тревожном образе, это производит жутковатое впечатление «Дальняя дорога да казённый дом — вот тебе какая судьбинушка выпала, сынок!» — услышал Вечнов голос своей мамы, почему то переодевшейся в цыганские лохмотья и говорящей скороговоркой сквозь слезы».
Итак, страхи героя: смерть, нищета, тюрьма. Смерть случается с Сеней в метафорическом плане, в тот момент, когда его из аэропорта препровождают в заключение и три дня держат без всякой информации. «А может, я мертвый? Ах, вот оно что. Наверное, я умер, и это какая то разновидность ада. Самолет все таки упал, а мне все привиделось, и теперь я буду вечно мучаться так. А может быть, сюда, в камеру, ко мне больше никто никогда не придет? А я не смогу умереть, потому что уже умер? Есть мне не хочется совсем. Спать — тоже… Точно, я не живой, а то, что дышу — мне это только кажется. А спина болит от ударов — тоже кажется? Тогда как же отличить то, что кажется, от того, что есть на самом деле?» Безжалостная логика единоборства с судьбой говорит нам, что нужно умереть для того, чтобы возродиться. «Сума» тоже подстерегает Сеню в самом скором времени: его бизнес в Израиле погиб без руководства — неизвестно куда пропадают деньги со счета, разбегаются сотрудники. А потом таинственным образом начинают умирать один за другим. Для полноты поражения перед судьбой вместе с бывшим партнером по бизнесу исчезает жена Сени с детьми, и герой клянет ее за измену до тех пор, пока не получает письмо… В одном жизнь смилостивилась над Вечновым — для того, чтобы зерно проросло и принесло плоды, а не погибло, оно должно упасть на почву. Зачем бороться, зачем возвращаться, если дома тебя никто не ждет? По счастью, эта почва под ногами у Сени осталась, у него осталась семья, родные люди, хотя в новозеландской тюрьме часто казалось, что все кончено, и вести из дома приходили неутешительные.
Для того чтобы полнее изолировать героя и показать всю тяжесть испытаний, выпавших на его долю, Кригер использует прием «остранения». С одной стороны, это выражается в том, что сама обстановка нестандартна: тюрьма — это особенное место, со своими законами, словно другой мир, но в данном случае — это другой мир в квадрате, потому что герой находится в тюрьме на другом конце света, в чужой стране, где все враждебно, где коренные жители — маори-людоеды. Остранение, ощущение себя словно на другой планете начинается для Сени еще в Таиланде: «Эта страна, наполненная миниатюрными и как будто кукольными местными жителями, окружала Сеню экзотической беззаботностью. Для Сени местные были какими то селенитами , и он чувствовал свое несомненное превосходство и свободу, которые могут дать только заграничный паспорт и кошелек с валютой и кредитными карточками». Но эта беззаботность сменяется напряжением, когда кошелек с валютой худеет на глазах, а израильское гражданство становится поводом предвзятого к тебе отношения. Остранение заключается в том, что привычные вещи начинают восприниматься как непривычные, экстраординарные, теряется чувство реальности. «Все окружающее было чуждым до омерзения. Солнце во время прогулок в тюремном дворе, несмотря на конец зимы и начало весны, палило так сильно, что на коже немедленно появлялись волдыри от ожогов. А ночью ему так и не довелось побывать снаружи, так и не удалось увидеть созвездье Южного Креста. Поэтому ему и не верилось, что он в Южном полушарии. Ему казалось, что он находится в одной из разновидностей скучного ада». Во время суда герой особенно чувствует свою слабость и подвластность слепому жребию, так как знакомый английский в новозеландском исполнении кажется чужим языком. «Он с трудом понимал, о чем говорилось в зале суда, особенно этот отвратительный новозеландский акцент. А тут еще нужно было быстро улавливать редко употребляемые и тяжеловесные слова юридического лексикона. Ну а когда эти слова произносятся с покатым «r» или когда посторонний сталкивается с произношением слов типа «чек» как «чиик» , вместо «again» — «ageen», вместо «day» — «die» , — понять их вообще невозможно».
С другой стороны, остранение связано с теми литературными аллюзиями, которыми Кригер окружает героя, да и сам Сеня Вечнов пытается защититься ими от невыносимой реальности. Какой бы страшной ни была книга, мы осознаем, что это происходит не на самом деле, и это приносит облегчение. Вот и Сеня отгораживается от своих страхов, сравнивая себя то с одним, то с другим персонажем. «Ему припомнился “Посторонний” Камю, и в душе внезапно разлился тревожный, шипящий по краям мрак… Много лет назад эта книга, которую он случайно прочел, произвела пренеприятнейшее впечатление. И вот теперь нехитрый сюжет снова пришел на ум. Главный герой Камю — человек, не желающий оправдываться. Он предпочитает то представление, которое люди составили о нем, и умирает, приговоренный к смертной казни, довольствуясь собственным сознанием своей правоты. «Нет уж! — сказал себе Сеня. — Меня не устраивает роль постороннего…» Но пока герой не готов сам бороться со своим роком, он постоянно вспоминает об этом персонаже. «Когда обвинитель произнес, что обвиняемый предстает перед судом сегодня, для Сени это прозвучало «обвиняемый предстает перед судом, чтобы умереть», и его пробил холодный пот от сюрреализма такой фразы и нестерпимого сходства с повестью Камю «Посторонний». Суд порождает еще одну литературную ассоциацию, на первый взгляд довольно неожиданную. «Королева против Вечнова», — прозвучали официальные слова начала уголовного иска, и Сеня подумал, что стал героем «Алисы в стране чудес». Эта ассоциация возникает в тексте неспроста — прием остранения обогащается иронией.
«Только про меня надо будет написать книжку “Сеня в стране чудес”. Жаль, Кэрролл не дожил до такого славного часа! Надо же, какая я важная персона, что у Ее Величества лично со мной имеются разборки!» — подумал Сеня и усмехнулся. Казалось бы, ситуация плохо подходила для сарказма, по крайней мере с его стороны, но в арсенале Сени ничего, кроме сарказма, больше не оставалось, и он не смог устоять и вспомнил детскую книжку про Алису, впрочем, с такими недетскими поворотами сюжета… “Скорее бы кончили судить и подали угощение!” — припомнил Вечнов мысли Алисы. — Вот и меня скорее бы кончили судить…». Фраза «Королева против…», с которой начинается слушанье, является формальным пережитком процессов былых времен, поясняет автор, подчеркивая косность судебной системы.
«Раньше Сеня никогда не бывал в суде, хотя и читал о нем в книжках. Ему было очень приятно, что почти все здесь было ему знакомо.
“Вон судья, — сказал про себя Сеня. — А это места для присяжных, — подумал он, — а эти двенадцать существ, видно, и есть присяжные, — ему пришлось употребить точно то же слово “существа”, что и Алисе, потому что рожи у присяжных показались Сене похожими на зверюшек и птиц”». Правда, эти «существа» оказываются журналистами — «зверюшками», пожалуй, куда менее безобидными, чем присяжные, и, конечно, более злонамеренными. Кригер остро ставит вопрос о «правосудии прессы», когда человек оказывается приговоренным еще до суда — общественным мнением, которое, в свою очередь, сформировано одним из самых тонких инструментов — печатным словом. «Более того, журналисты обычно даже кичатся своей неразборчивостью и безнаказанностью. Подобно серийному убийце Дэйву Эспиду, они прячут острую бритву и держат всех жителей страны на тоненьких ниточках, словно марионеток. Стоит полоснуть статьей, и ниточка обрывается, — нет человека, его бизнеса, профессиональной репутации… Журналистам нравится оставлять за собой руины человеческих судеб. Они именуют это “свободой слова” и готовы все отдать за защиту этого неотъемлемого права любого демократического государства безнаказанно очернять любого из своих граждан».
Символизм имен и литературные аллюзии переплетаются, создают обширную сферу художественно-философских текстов, знание которых дает читателю основу для интересных параллелей и анализа душевных состояний героев, казалось бы, таких разных произведений. «В ожидании повторного слушанья Сеня старался быть активным и неунывающим. Он ловко уворачивался от обычных в тюрьмах разборок и побоев, и усматривал, как это ни было мучительно, добрый знак в том, что его тюрьма называлась Райской горой. Название местности напоминало “Волшебную гору” Томаса Манна, и он даже ассоциировал себя с главным героем. Так же, как Вечнов, прилетевший лишь на несколько дней в Новою Зеландию и застрявший так надолго, Ганс Касторп не собирался надолго задерживаться в горном санатории Берггоф, куда он приехал навестить своего больного туберкулезом двоюродного брата, однако провел там целых семь лет». Литературный контекст расширяется тем, что, как уже говорилось, Сеня сравнивает себя еще и с Йозефом К., героем романа Кафки «Процесс». Именно эта аллюзия, как ни парадоксально, послужит в конце повести своеобразным «лучом света в темном царстве», поможет герою обрести подлинную свободу.
Такова повесть «Южные Кресты» — доходящая до тонкости в описании каждого конкретного случая-примера и одновременно масштабная по уровню затронутых проблем. Интереснейшие зарисовки современной политической ситуации придают некоторым главам свойства публицистических жанров — очерков, эссе, репортажей. Кригер ведет диалог с читателем: публицистичность, ирония вызывают ответную читательскую реакцию, ни в коем случае не оставляют равнодушным.

Три ступени антисемитизма
Антисемитизм — одна из тем, которые особенно привлекают читательское внимание. В повести эта тема является сквозной, периодически возникает в разных главах, начиная с самой первой, но кульминации достигает в комплексе глав (21, 22, 23), описывающих бытие Сени в стенах тюрьмы и дело, которое параллельно ведет его адвокат, в самом сердце повествования, в середине книги. Три идущие подряд главы, в которых выражены разные степени антисемитизма — открытый конфликт с исламистским фанатиком, философский спор с серийным убийцей, доктором теологии, и тупое равнодушие обывателей, считающих себя честными и порядочными людьми.
Обывательский подход персонифицирован в образе адвоката Билла Мудэна. Для этого персонажа характерно лиицемерие, равнодушие к действительным страданиям, ориентация на вкус толпы. Он как-то попытался привлечь внимание к проблеме засилья мужчин в юриспруденции, и заодно к своей собственной персоне, явившись на заседание суда в женском деловом костюме, на каблуках и с сумочкой. «Вопреки ожиданиям Билла адвокатской популярности эта выходка ему не прибавила. Новая Зеландия все таки оказалась слишком пуританской страной, чтобы оценить такую экстравагантность. С тех пор как мистер Мудэн дебютировал в женском платье в зале суда, ему не было вверено ни одного дела, и он стоял на грани разорения». Будучи случайно нанят Сеней в качестве бесплатного адвоката, Билл сразу взвешивает свои выгоды: «Вечнов был первым, к кому пытались применить новую статью о контрабанде людьми. Это означало, что тот, кто будет вести это дело, попадет на первые полосы газет, и Мудэн, получи он это дело, останется в истории новозеландской юриспруденции вовсе не как сумасшедший адвокатишка, явившийся в суд в женском платье, а как ведущий юрист своего времени». Мудэну совершенно невыгодно, чтобы Сеню признали невиновным, при этом он, как замечает Кригер, «был человеком честным, и его адвокатская этика не позволяла даже втайне желать осуждения своего подзащитного на срок больший, чем заслуживали его действия». Адвокатская этика! При первой же беседе с подзащитным Мудэн сообщает Сене весьма откровенно, что дела того плохи, и пока узник пребывает в шоке, «адвокат позвонил с мобильного жене и принялся о чем то настойчиво кричать…
— Дорогая, я не согласен, чтобы ты брила Томаса. Томас — персидский кот, а персидских котов заводят именно потому, что у них исключительно красивая шкурка. Какой смысл иметь бритого персидского кота? Я понимаю, что он линяет… Я понимаю, что нам пришлось уволить уборщицу…»
Читателю сразу становится ясно, что дети-крестоносцы встретили очередного работорговца, который под предлогом помощи продаст и перепродаст их, то есть — Сене Вечнову в очередной раз не повезло. Но особенно ярко мудэновская сущность обывательского сознания проявляет себя в главе 22 под названием «Оставим историю — историкам!». Эта историческая фраза того же Билла Мудэна попала на первые полосы газет при следующих обстоятельствах. После «беспрецедентно мягкого приговора» по делу Вечнова (три с половиной года за несовершенное преступление — это и в самом деле очень гуманно) его адвоката стали подозревать в особой любви к евреям, и Биллу срочно нужно было как-то отмыть новое чернильное пятно со своей многострадальной репутации. К счастью, его знакомый, Генрих Альтман, в поисках кандидатуры адвоката для своего отца, Фридриха Альтмана, обратился именно к Биллу. Старик Альтман решил перебраться в Новую Зеландию, поближе к сыну, и никого бы это не взволновало, если бы не кое-какие подробности. «Фридриху было уже за восемьдесят, но здоровья он был крепкого и пока не собирался отходить в мир иной. Конечно, он не успел сыграть значительной роли в фашистских преступлениях. Ведь когда закончилась Вторая мировая война, ему был всего двадцать один год. Но, несмотря на относительную молодость, в те годы он успел отличиться в операциях массового уничтожения, проводившихся в концентрационных лагерях, и даже был удостоен высокой награды, что и позволило новозеландским властям объявить его фашистским преступником. Эти факты никогда не выплыли бы на свет божий, если б сам Фридрих с гордостью не рассказал об этом журналистам, которых почему то изначально заинтересовало его прошлое». В Новой Зеландии существует закон, запрещающий иммиграцию лицам с нацистским прошлым. Но кому придет в голову раскапывать доказательства этого прошлого? А что до публикации воспоминаний, то это, конечно, не более чем художественная выдумка. К тому же, существует такой весомый фактор, как общественное мнение. А «общественное мнение было на стороне нациста и требовало разрешить ему остаться в стране. Новозеландцы были раздражены на евреев за их шпионские и контрабандистские вылазки».
Так что адвокату Вечнова удалось в очередной раз блеснуть и доказать свое здравомыслие, объективность и беспристрастность. «Наконец пришел день основного заседания суда, и адвокат Билл Мудэн поразил всех своей блестящей речью, в которой сказал, что если только что вступившему в свою должность папе римскому не помешала его карьера в гитлер югенте, то почему человек, желающий реализовать свое право на воссоединение семьи, должен быть святее самого Святого Отца католической церкви? Довод имел ошеломляющий эффект…
— Оставим историю — историкам! — провозгласил мистер Мудэн, и суд разрешил Фридриху Альтману остаться в Новой Зеландии».
Здесь Кригер вновь обращает читательское внимание на «правосудие прессы», которая формирует туманное, наполненное неточностями, домыслами, сплетнями и дешевыми сенсациями информационное пространство, в котором бродят довольные собой «существователи». «Будь доволен собой» — главная заповедь обывателя, совсем как у горных троллей в пьесе «Пер Гюнт». И прочь всё, что мешает чувствовать это довольство, прочь то, что колет глаза, тревожит совесть и мешает спать. В самом деле, «оставим историю — историкам». «Некоторые бульварные газеты даже позволили себе высказывания столь крайних мнений, что, в конце концов, у нацистов были все основания решать “еврейский вопрос”, потому что он встает ребром в Новой Зеландии и в наше время, и можно себе представить, как евреи в свое время должны были достать немцев. Другие газеты вообще отрицали факт массовых казней евреев во время Второй мировой войны, относя все это к проискам сионистов, перекраивающим историю, как им удобно, для того чтобы оправдать собственные зверства против палестинского народа. Гитлер наверняка прослезился бы от восторга, если бы ему довелось почитать новозеландскую прессу наших дней!»
Этот подход, размежевывающий каждое новое поколение с предыдущим, кстати, совершенно нехарактерен для евреев, чье традиционное воспитание предполагает проведение каждого человечка по всем этапам истории своего народа, что обеспечивает исключительную прочность связи поколений и совершенно особое национальное самосознание. Каждый еврей вправе сказать о себе «Я вышел из Египта», «Я горел в крематории Освенцима» — это его мир, его жизнь, его история, которую он никогда историкам не отдаст, даже если будут сильно просить. С другой стороны, это качество очень ослабляет еврейский народ. Многовековая привычка к страданию делает их неспособными к возмущению и сопротивлению. Билл Мудэн после победного завершения дела Альтмана опасался, что на капоте его машины нарисуют свастику, как нарисовали желтую звезду после процесса Вечнова. «Ведь еврейская община Окленда, должно быть, до крайности возмущена поведением адвоката нацистского преступника». Но страхи оказались напрасными. «Ни мистера Мудэна, ни его автомобиль никто не побеспокоил…»
«Все таки какие евреи приятные и цивилизованные люди. Они единственные в этой стране действительно понимают смысл гражданских свобод! — с удовлетворением отмечал мистер Мудэн, оглядывая свежевыкрашенный капот своего автомобиля».
В этом отношении также очень показательна беседа Вечнова с соседом по камере. «Начальник отделения с доброй усмешкой сообщил, что проводит эксперимент по уживаемости евреев с арабами, и поселил Сеню в камеру к пакистанскому мусульманину, осужденному за попытку теракта». С молодым человеком по имени Файзал Сеня старается контактировать как можно меньше, но в конце концов у них состоится разговор, отраженный в главе 23 «Жизнь — это испытание, которое каждый должен выдержать достойно!». Эта глава описывает вторую ступень антисемитизма, более узкую, менее массовую, поскольку путь обывателя широк и манит своей легкостью, а путь террориста тернист и доступен не всем. Файзал задирает Сеню тем, что тот якобы есть свинину, но обмен колкостями внезапно перерастает в религиозный диспут. «Сеня лег на железную, прикрученную к полу койку, и отвернулся к стене. Он всем видом показывал, что разговор закончен, однако Файзал так не считал.
— Коран — это слово Бога в неискаженном виде. То, что в вашей Торе содержится кое что, похожее на сказанное в Коране, только подтверждает, что обе книги подпитывались из одного источника, но только твои соплеменники всё перепутали и изуродовали.
— Пусть будет так, — согласился Сеня, чтобы отвязаться.
— Вот видишь! Вы, евреи, — трусы. Ты боишься отстаивать свою религию. Ты боишься меня, а твои собратья боятся даже принести тебе кошерной еды! Вы жалкие ублюдки, выродки. Вам не следует существовать вообще!
Сеня повернулся лицом к Файзалу и посмотрел ему прямо в глаза.
— Я тебя не боюсь! — твердо произнес он.
— Ну, вот так то лучше, — улыбнулся террорист, — а то я думал, что с таким слизняком, как ты, и поговорить то будет невозможно».
Файзал излагает заученные в лагере по подготовке террористов фразы, и все Сенины аргументы разбиваются о железную стену его фанатизма. Но его смертоносное упрямство порождено отчаянием и стечением жизненных обстоятельств, еще более роковых, чем у Сени. Во время диалога Файзал намекает на ужасную несправедливость, случившуюся с ним, и через несколько глав мы узнаем, что же послужило причиной того, что уроженец Новой Зеландии, образованный юноша, подался в террористы. Сочувствовать Файзалу можно, но не хочется, потому что злая судьба ожесточила его, и его стремление к уничтожению вполне искренне. «То, что Аллах вас создал, вовсе не значит, что вы имеете право на существование. Не все, созданное Аллахом, рождено для жизни, многое рождено для смерти. Мы не смешиваем отбросы с изысканными яствами. Аллах послал нас, чтобы навести порядок, очистить человечество от отбросов, — а для этого необходимо вас всех убить!» Религиозный спор заканчивается открытым конфликтом, противники начинают угрожать друг другу, и Сеня внезапно освобождается от страха перед смертью — пусть частично, пусть ненадолго, но это большой шаг к преодолению трепета перед жизнью во всех ее проявлениях и к возрождению. На следующий день противники возвращаются к состоянию нейтралитета. « — Я же пошутил, — приветливо сознался Сеня, радуясь еще одному подаренному дню жизни. — Нет у меня никакого яда!
— Я тоже пошутил: нет у меня никакого ножа, — хитро прищурился Файзал».
Третья ступень антисемитизма, самая узкая — это ступенька идейная, теоретическая. Ее представителем является Дэйв Эспид, серийный убийца, который сидит в тюрьме на Райской горе так давно, что пользуется особыми привилегиями, и за время пребывания здесь успел выучить несколько древних языков и «завершить заочное обучение в университете и недавно был удостоен докторской степени по теологии». Его разговоры по мобильному телефону касаются почти исключительно Бога. «Его друзья, христиане разных сект, часто звонили ему, приносили из ресторанов вкусную еду, поставляли новые книги и вообще все, что было необходимо для удобной и необременительной жизни». Глава о нем называется «Пожиратель стэйков». Дэйв сам знакомится с Сеней, и под его руководством начинает учить иврит. В перерывах между уроками он угощает Вечнова стэйками и развивает перед ним ницшеподобную философию. Этот персонаж недаром носит фамилию Эспид, которая звучит похоже на «аспид». Это своего рода змей-искуситель Райской горы. Друзья-сектанты считают его антихристом и убеждены, что, помогая ему, они способствуют исполнению библейских пророчеств. Этот дьявольский безумец наиболее эпатажный персонаж — его философские рассуждения резко контрастируют с его тихой манерой поведения и будничной внешностью.
«— Знаешь ли ты, кто самый знаменитый в мире теолог? — продолжал Дэйв.
— Ты? — попытался отшутиться Сеня.
— Дьявол, — серьезно сказал Сенин собеседник и хитро улыбнулся. — Кто, как не дьявол, лучше всего знает Бога? Более того, кому, как не дьяволу, надлежит знать все его недостатки? Ведь именно он подходит к Богу критически, а следовательно, пользуется истинно научным подходом. Вера вовсе не означает следование заветам… Мы все верим в то, что если вскрыть себе вены, — мы умрем. Но лишь немногие из нас пускаются на такое приключение… Кстати, если тебе в голову когда нибудь придет такая блажь, скажи мне. Я могу дать тебе очень острую бритву…»
Верить в Бога не значит следовать заповедям, по мнению Дэвида. Напротив, он убежден, что заповеди существуют для массы, для тех, кто слеп и не способен подняться до уровня критического обобщения религиозных учений. «Бог говорит: “Не убий!” — а весь Ветхий Завет полнится грандиозными убийствами! Бог говорит: “Будь добр” — а сам зол и несправедлив, насколько это только можно! Я действительно верю в Бога, и во всем пытаюсь ему подражать!» Проблему антисемитизма Эспид предлагает решить путем последовательного истребления антисемитов, но решать ее уже поздно, потому что евреи зарекомендовали себя как народ, исторически подлежащий уничтожению.
«— Твоя философия — страшная, — смело возразил Сеня. — Она бесчеловечная.
— А что такое “человечная”? То есть ты считаешь, дать человеку умереть от старости и болезней, утопая в собственных испражнениях, — это и есть высшее проявление человечности? Человеку надо дать возможность умереть, круша череп своего врага! Вот это человечно! Вот это по-настоящему отвечает вожделениям нормальных представителей сего рода! Кстати, я ни за что не соглашусь звать этот род homo sapiens — человек разумный. Можете звать его как угодно: человек безумный, человек кровожадный, человек смердящий, человек копошащийся, человек подлый, человек лгущий, человек чушь несущий, человек прелюбодействующий, наконец… но только не разумный!» Ничего страшного и противоестественного в своих высказываниях Дейв в самом деле не видит, ведь одно из его положений заключается в том, что смерть — не есть зло. «Это нечто столь же естественное, как трапеза. Тем более мы, пожирающие плоть, каждым своим застольем знаменуем чью то гибель».
Как бы пожиратель стэйков ни пропагандировал атомные бомбы и «убить всех», его безумие не простирается так далеко, чтобы при этом погибнуть самому. Нет, он хочет жить и по-прежнему наслаждаться нежной плотью. Его рассуждения больше теоретические, но при этом он опасен как «промыватель мозгов», способный, если ему вздумается, выковать десятки Файзалов, которые пойдут взрываться на площадях Окленда и других городов.
Читатель вправе сам определить, какой из типов антисемитизма наиболее опасен. Ненависть Файзала, разрушительная и, скажем так, узкоспециализированная, все-таки имеет ограниченный радиус действия. Идеологически обоснованное и хорошо продуманное привнесение зла в мир, которое осуществляет Эспид, гораздо опаснее своей мощной теоретической базой и харизматичностью ее носителя, но, с другой стороны, подействовать Эспид может только на ослабленные сектантством мозги. Обывательская ненависть страшна своей массовостью, постоянством и отсутствием четкого вектора. Толпе можно внушить ненависть не только к евреям, но практически к любому другому объекту — к «лицам кавказской национальности» или, например, к врачам.

Освобождение
Итак, что человек может противопоставить миру, где царят тотальное насилие и несправедливость, полная несвобода — физическая, душевная, трусость, засилье «общего мнения» и «здравого смысла» толпы? Только свою внутреннюю свободу, целостность своей личности, свое маленькое прочное счастье, справедливость и мир в семейном кругу, огонь в домашнем очаге. Сене удается победить, пройдя через несколько кругов ада, прежде всего самого себя — того себя, который жил рутинной, монотонной жизнью. Существуют в человеческой судьбе такие встряски, после которых уже немыслимо вернуться к прежнему существованию. «До поры до времени нам удается гнать их прочь, но они неизменно возвращаются, и в конце концов, опасаясь остаться с этими неуютными, подчас святотатственными мыслями, мы пытаемся сменить обстановку, увлечь себя чем нибудь, и однажды утром, проснувшись неведомо где, понимаем, что на этот раз — пронесло, отпустило, и можно возвращаться в привычный монотонный ритм, ибо жизнь по своей природе и состоит из монотонности и бренности, поскольку ни из чего другого она, увы, состоять не может». Южные Кресты» — опровержение тезиса о бессмысленной скуке и бренности. Человек свободен по своей природе. За ним всегда остается выбор — быть или не быть, и если быть, то КАК. «Невыносимая легкость бытия», как писал Милан Кундера, состоит именно в том, что человек не осознает ценности своей жизни, не видит ее цели и не знает, чем ему наполнить ускользающее мгновение.
С первых глав перед нами разворачивается узел проблем эпохи, глобальных проблем современности. На их фоне прослеживается судьба одного человека, песчинки в колесах истории. Но нет, человек не песчинка, и даже не мыслящий тростник. «Пусть я заключен здесь, но это только мое тело, да, только тело здесь заключено. Сам я свободен, причем свободнее, чем тогда, когда был юридически на свободе! Освободив себя от обязанности задаваться вопросами “зачем?”, “во имя чего?”, “в чем смысл?” и поняв, что я свободен от этих вопросов по праву рождения, — я обрел настоящую свободу…» Понять, что повесть о торжестве человечности и о выходе героя из своего внутреннего рабства, довольно сложно, — Сеня Вечнов в тюрьме, ему угрожают, избивают и так далее. Но победа не в торжестве над врагом, не во внешних обстоятельствах, а в возвращении к самому себе. Перелом происходит при встрече Вечнова с матерью.
«– Тебе здесь очень плохо! — снова заплакала мама, и Сеня, пытаясь ее успокоить, стал гладить ее по совершенно седым волосам, собранным пряжкой в жесткий пучок на затылке. Он вдруг обратил внимание на эту коричневую мамину пряжку. Он на тридцать лет совершенно забыл о ее существовании, но сейчас, внезапно увидев, словно провалился в колодец своего детства. Когда то он играл этой пряжкой, воображая ее волшебной каретой и запрягая в нее свою миниатюрную лошадку. Ему даже показалось, что он снова держит в руке эту малюсенькую пластмассовую игрушку. У Сени закружилась голова. “Не может быть, чтобы этот предмет оказался здесь, почти на другой планете… И где сейчас эта моя лошадка? На какой помойке? А я? На какой помойке я сам?!”». Самоанализ — первый шаг к самоидентификации и обретению свободы. Чем жестче и невыносимее условия, в которых происходит поиск, тем сильнее желание вырваться из этих рамок, обрести что-то, что позволит возвыситься над собственными бедами. «Убить себя? Себя убить? Что может быть более противоестественным и уродливым? Вечновым овладела навязчивая мысль о самоубийстве, спускающаяся на топкое дно подсознания, мысль, которая заставляет с самого раннего детства скользить испуганными глазами по острой, слегка зазубренной кромке лезвия кухонного ножа — этого самого распространенного, после автомата Калашникова, орудия убийства на земле. Простая анатомия самоубийства велит отчаяться до конца во всех иных путях выживания и попытаться выжить через смерть!» Но смерть — это уже не ново для Сени. К тому же самоубийство в данной ситуации — это крайняя форма проявления эгоизма. А как же мама и больной отец в Израиле, как же жена и дети?
Героя ожидает переоценка ценностей и обретение новых возможностей жизни и личностного развития. Причем автора интересует перерождение героя, укладывающееся в две завершающие главы, именно как результат подробно описанного подготовительного процесса — тех событий, встреч и волнений, которые томят нашего героя в ожидании пересмотра его дела и того кризиса, который происходит с ним после. Последняя глава многозначительно названа «Перевоспитание Бога». В душе героя рождается протест, желание жить, порыв к свободе и счастью. «Семен Вечнов исступленно посмотрел вверх, но вместо Бога увидел заплеванный потолок камеры.
– О, как ты себя запустил, Господи… — разочарованно пробормотал Вечнов и неожиданно получил удар в челюсть. Огромный жлоб утомился Сениными кривляньями и выбил ему два боковых зуба.
Сеня с трудом поднялся на ноги и сплюнул кровь.
– Спасибо, Господи, я все понял. Твой ответ мне совершенно ясен. Ты хочешь, чтобы я подох, как собака. Прости, но я не доставлю тебе такого удовольствия…»
У Сени на его пути к звездам (per aspera ad astra) появляется метафизический друг, родившийся из воспоминаний о когда-то прочитанных дневников Кафки и сравнения себя с Йозефом К.. Кригер называет этого метафизического друга галка-кафка, это имя рождается в потоке сознания Вечнова, когда он в трансе бродит по камере и обдумывает самоубийство. «А что месть? Я ее уже совершил. Несчастная галка Кафка (конечно же, галка, а кто еще? Ведь по чешски “кафка” означает “галка”), “клетка пошла искать птицу”. Эта клетка меня и нашла, а кафка галка оказалась в заточении собственной грудной клетки, пораженной чахоткой…» Этот друг, а на самом деле Сенин внутренний голос, разубеждает его жить местью, идти по тому пути, по которому пошел Файзал, и отвращает его от самоуничтожения: «Эта кафка галка сказала, что “неведома разница между совершенным и задуманным убийством”. Если я задумал задушить старуху — значит, я уже ее задушил. Задумал убить судью — значит, уже убил. А что еще могли сотворить с реальностью его галочьи, измученные туберкулезом мозги? Спасибо, Кафка, ты облегчил мне задачу. Впрочем, если “неведома разница между совершенным и задуманным убийством”, то нет разницы и между совершенным и задуманным самоубийством. Так что и в этом ты мне помог, несчастный Франц».
Сам себе придумав этого внутреннего советчика, Сеня постепенно приближается к свободе. Это не шизофрения, как можно подумать, а естественный способ взглянуть на себя и оценить свою жизнь со стороны. Трудно понять, что ты представляешь на самом деле, без помощи, и не помощи кого-то «постороннего», а помощи чего-то лучшего и более свободного внутри тебя самого. «Как ни удивительно, но со временем Сеня страдал все меньше. Он более не замечал побоев, а может быть, они и прекратились. Он перестал ненавидеть окружающих, себя, новозеландские власти. Наконец, после стольких беспокойных, мучительных лет жизни на Сеню снизошло то, что можно именовать — созвучно щебету галки кафки — “нерушимым единым”. Ведь “нерушимое едино; оно — это каждый отдельный человек, и в то же время оно всеобщее, отсюда беспримерно нерасторжимая связь людей”. “В том то и дело, — добавляла галка, — что дух лишь тогда делается свободным, когда он перестает быть опорой!”»
В эпилоге читатель узнает о дальнейших судьбах большинства персонажей, в частности Ицика и Коби, и Каматаяна, который женился и «перестал сам выходить в море, став, ко всеобщему удивлению, нежно любящим отцом. Однако по его приказу новозеландская ячейка террористической организации готовила колоссальный теракт по уничтожению нескольких детских садов в Окленде…»
Мы узнаем, чем закончилась, а вернее, чем только начинается история Сенечки Вечнова. Он возвращается в Израиль, устраивается на работу медбратом, совсем как в старые времена, когда он был вчерашним гражданином Советского Союза, и ни о каком бизнесе не могло быть и речи. Живет он с семьей в маленькой квартире, рождается третий ребенок. И вдруг… «Однажды, возвращаясь с ночного дежурства в больнице, Сеня обнаружил в почтовом ящике странный конверт… В конверте была распечатка состояния сберегательного счета, которые банки обычно рассылают в конце каждого года.
В распечатке значилось полмиллиона швейцарских франков! Сеня протер глаза и посмотрел еще раз, но сумма осталась на месте». Мы не знаем, как новый Сеня, с его новым, философским отношением к жизни, распорядится вернувшимися деньгами, но мы точно знаем, что он уже не будет думать лишь о себе. «Сеня нежно обнял и поцеловал жену. В соседней комнате проснулся новорожденный ребенок… За окном едва слышно шелестела листва. Под потолком деловито пролетела муха…
— Вот оно как все замечательно устроено, — задумчиво промолвил Сенечка. — В жизни все уравновешено: радость и печаль, удача и невезение, счастье и невзгоды, рождение и смерть…
Света крепко прижалась к Сене.
— Философ родненький ты мой! Я больше никогда тебя от себя не отпущу! — сказала она».
В самых последних строчках повести вновь проглядывает авторская улыбка, и читатель отвечает тоже улыбкой. Закрывает книгу, и на душу его снисходит умиротворение. «Но больше всех от истории, изложенной в этой книге, выиграл персидский кот Томас, принадлежавший супруге новозеландского адвоката Сенечки. В связи с вернувшейся популярностью финансовое положение Билла поправилось, и он вновь смог нанять уборщицу, что позволило убедить жену адвоката больше не брить налысо бедное животное». Читатель понимает — для счастья не требуется что-то сверхъестественное. Для того чтобы жить радостно и гармонично, не нужно совершать нечеловеческие подвиги и бороться с судьбой. Немного терпения, немного понимания, немного тепла — и мир вокруг тебя расцветает, с готовностью откликаясь добром на добро.