ОБЩЕЛИТ.NET - КРИТИКА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, литературная критика, литературоведение.
Поиск по сайту  критики:
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль
 
Анонсы

StihoPhone.ru

Свет и тьма как категории духовности в поэтическом цикле Ольги Седаковой «Тристан и Изольда»

Автор:
Кельтская легенда о Тристане и Изольде трансформировалась не однажды. Её появление приписывают к VII веку. Передаваясь из поколения в поколение, сюжет о любви и смерти изменялся, к нему присоединялись новые подробности, какие-то детали утрачивались. Изменялись не только события, но и эмоциональная окраска легенды. Запретная любовь Тристана и Изольды может вызывать восхищение или осуждение, возникают вопросы о влиянии любовного напитка на чувства героев. В XII веке легенда фиксируется в виде рыцарских романов, дошедших до наших дней. Самые известные французские версии истории Тристана и Изольды записаны поэтами Тома и Берулем. Отдельные эпизоды легенды превращаются в лэ, маленькие поэмы, или лэ содержит фабулу легенды. Сейчас многие читатели знают легенду по прозаическому переложению французского филолога Жозефа Бедье, написанному в начале XX в.. Этот текст носит название «Роман о Тристане и Изольде».Поэтический цикл Ольги Александровны Седаковой «Тристан и Изольда», написанный в 1978-1982 гг., является ещё одним переложением и переосмыслением древней легенды. В начале цикла стоит посвящение: «Светлой памяти Владимира Ивановича Хвостина». Если не знать, к кому обращается автор, всё-таки можно понять, что женщина обращается к мужчине, при этом в поэтическом произведении монолог превращается в диалог. Из эссе «Учитель музыки», посвящённого Седаковой тому же лицу, становится ясно, что это музыкант, вдохновлявший своей игрой: «С искусством – а с музыкой особенно – давным-давно связалась идея о чем-то демоническом, опасном, соблазнительном, о недуге, о высокой, но болезни. О потустороннести добру и злу:

Зла, добра ли? Ты вся не отсюда...

И каким-то образом в самом очаге этой болезненной нездешности, в искусстве романтиков, где, кажется, он был у себя дома, как нигде, Владимир Иванович находил обратное: опору и целебную красоту. Он любил переворачивать известное изречение: "Но и любовь – мелодия": "Но и мелодия – любовь". Стоит посмотреть на дело таким образом, стоит дать себе труд вдуматься в странности этой любви, поверить в оправданность этих странностей – и на месте будто бы дисгармонии мы встретим новую обогащенную гармонию, на месте будто бы неразличения добра и зла – свежедобытый и еще не известный облик добра. Искусства, повернувшегося лицом к безысходности, он не принимал. Все, в чем звучит тот самый "визг, которым кончается мир", казалось ему неправдивым. А правдивой, наоборот, – простая светскость. Он восхищался тем, как должен был себя вести исполнитель времен Моцарта: он должен был глядеть не на клавиши, а, развернувшись к ним вполоборота, – на слушателей, и не переставать улыбаться, какие бы звуки не извлекали в это время его пальцы. Безутешность должна была быть охвачена утешением, и безответность ответом, как остров океаном. Такой ответ, такая почва, которая неизмеримо больше любой произрастающей на ней боли, любого леса скорби, выросшего на ней, – это форма, или строй. Где есть форма, говорил он, отчаяние проносится, как облака. Мне странно было такое отворачивание от болезненного, мне казалось, что вещи искусства и сами его формы возникают из глубокого неблагополучия, в ответ на него. Предрассудок трагической и только трагической правды. Как на самом деле нужно был бы благодарить того, кто может намекнуть о великом благополучии мира. Остальное знание дается легче» [9]. Возможно, именно слияние музыки, мелодии с любовью продиктовало выбор сюжета о Тристане и Изольде, передававшегося в песенной форме. Во времена Тристана и Изольды труверы посвящали песни прекрасным дамам. По сюжету, Тристан искусно играет на арфе, но он чаще изображается как рыцарь, чем как музыкант. Цикл «Тристан и Изольда» обращён от женщины к мужчине. В XII в. Марией Французской было написано лэ «Жимолость». Но при прочтении цикла «Тристан и Изольда» можно заметить, что стихи в нём не являются однозначно женскими. Не всегда можно определить пол субъекта повествования и даже количество субъектов. В цикле присутствуют стихи, где субъект может называть себя и «я», и «мы». Это могут быть Тристан и Изольда, которых любовь сделала одним целым, как терновник соединил их могилы. Трудно понять, кто из них начинает говорить о себе в единственном числе. В начале цикла звучит призыв: «Послушайте, добрые люди, / повесть о смерти и любви» [8, с. 64] («Вступление первое»). Так мог бы сказать трувер, поющий о Тристане и Изольде. Влюблённые говорят о себе: «послушайте живых!» Их обращение повторяет обращение трувера. В других стихах обозначены персонажи легенды: рыцарь, нищие, пастух, утешная собачка, карлик (действующие в легенде или те, кто мог жить во время зарождения легенды). О них идёт рассказ от лица автора, но персонажи могут говорить и от своего лица. Повествование исключительно от лица героев ведётся в стихотворениях «Король на охоте», «Отшельник говорит» и «Смелый рыбак». Король и отшельник действуют в легенде. «Смелый рыбак» - стихотворение с подзаголовком «Крестьянская песня», написанное от лица крестьянской девушки, влюблённой в рыбака. Такой сюжетной линии нет в легенде, но стихотворение вписывается в атмосферу средневековья. Можно сделать вывод, что цикл «Тристан и Изольда» - многоголосие, передающее дух времени и постоянство любви. Здесь написано о роли света и тьмы в поэтическом цикле. Канонический сюжет о Тристане и Изольде построен на контрастах. Конфликт между любовью и смертью, белые паруса, означающие жизнь, и чёрные паруса, означающие смерть, даже имена Изольды Белокурой и Изольды Белорукой. Активная роль в цикле «Тристан и Изольда» принадлежит свету. Он может существовать в разных ипостасях: безусловный свет, свеча, золото или жемчуг, звезда. Тьма появляется как противопоставление свету и появляется тогда, когда свет отсутствует. Свет может противопоставляться смерти и злу, а не обязательно тьме как времени без света. С помощью противопоставления света и тьмы можно выявить конфликты в поэтическом цикле и сравнить их с сюжетом легенды. Здесь поэтический цикл Седаковой ««Тристан и Изольда» сравнивается с переложением Бедье «Роман о Тристане и Изольде».


1.Безусловный свет в цикле «Тристан и Изольда»
Противопоставление «свет и тьма» часто встречается в литературе. Можно не вдумываться в подробности, есть ли источник у света, есть ли причина у тьмы, связана ли степень освещённости со временем суток. Словосочетание «свет и тьма» воспринимается не в буквальном смысле, а в философском и поэтическом. Контраст между светом и тьмой ассоциируется с раем и адом, добром и злом, положительным и отрицательным значением. «Вступление первое» начинается словами: «Послушайте, добрые люди, / повесть о смерти и любви» [8, с. 64]. Первые строки поэтического цикла повторяют первые строки «Романа о Тристане и Изольде»: «Не желаете ли, добрые люди, послушать прекрасную повесть о любви и смерти? Это повесть о Тристане и Изольде. Послушайте, как любили они друг друга, к великой радости и к великой печали, как от того и скончались в один и тот же день – он из-за неё, она из-за него» [2, с. 27]. По началу поэтического цикла «Тристан и Изольда» можно понять, что в содержании присутствует конфликт. Любовь и смерть воспринимаются как два взаимоисключающих понятия. В романе о «Тристане и Изольде» ассоциация продолжается: любовь и смерть – радость и печаль. Любовь и радость, противопоставленные смерти и печали, можно приравнять к жизни. Жизнь и смерть ассоциируются со светом и тьмой.
Субъект речи во «Вступлении первом» изменяется. Сначала это «мы», причём говорящие о себе: «и кто-то один, как мы». Союз говорящих становится настолько тесным, что они начинают мыслить, как один человек. Одиночество, неприкаянность в мире людей становятся общими. Позже «мы» трансформируются в «я»: «душа моя», «вижу я». Потом речь идёт снова от первого лица множественного числа: «так мы, говоря, говорим одно». Далее повествование продолжается от «я». Голоса говорящих то сливаются в один, то разграничиваются. Вспоминается сюжет рыцарского романа, где Тристан и Изольда то оказываются рядом, то расходятся. Когда смерть разлучает их, окончательное соединение происходит после смерти: терновник, выросший на могиле Тристана, врастает в могилу Изольды.
«Вступление первое» похоже на конфликт между жизнью и смертью (светом и тьмой), где побеждает то одна, то другая сторона. Смерть (темнота) трансформируется в конкретные образы: монашеское платье (если вспомнить, что монашеское платье смиряет плоть), холодная вода и северная зима. Это напоминает о холоде, застывшести, время как будто останавливается. Но зима тут же приобретает признаки света: «Как белый топаз у самых глаз, / когда сидят облокотясь / и глядят на фонари» [8, с. 64]. В сюжете появляется жизнь. Жизнь (свет) выглядит уязвимой, зависит от судьбы, о которой тоже заходит речь: «Судьба похожа на судьбу/ и больше ни на что» [8, с. 64]. Судьба предстаёт неумолимым роком, способным создать препятствия для жизни, любви и счастья. Можно вспомнить, что любовь Тристана и Изольды находится под запретом, она преступна. «И кто это знает, тому не жаль, / что свет, как снег, пройдёт» [8, с. 64]. Свет ассоциируется со снегом, но не холодным и несущим гибель, а хрупким и недолговечным. То, что изображало тьму в материальном воплощении, стало изображать свет. Далее говорится о пути, о переходе: «мы здесь с котомкой бытия / у выхода медлим – и вижу я, / что всем ужасен путь» [8, с. 64]. Это переправа из жизни в смерть, поэтому путь ужасен. Субъект речи говорит: «Быть может, нас и нет давно» [8, с. 65]. Можно представить себе, что с того времени, когда говорящий («мы» или «я») стоял у выхода «с котомкой бытия», с жизненной, человеческой судьбой, прошёл какой-то срок. Смерть субъекта произошла давно, он обращается к тем, кто живёт после него. Звучит просьба субъекта: «послушайте живых!» [8, с. 65]. В диалоге с ныне живущими оживает история любви, произошедшая давно, оживают те, кто её рассказывает. Субъект обретает голос: «Когда я начинаю речь, / мне кажется, я ловлю / одежды уходящий край…» [8, с. 65]. Уходящий край одежды напоминает о конце, о чём-то исчезающем. Здесь соединяется конец уходящей одежды и начало речи, смерть и рождение. Смерть даёт начало новой жизни. Речь начинается и продолжается ещё из «тлена», из «ада», но постепенно она набирает силу. Говорящий может «глаза закрыть и слова забыть / и руки разжать в уме» [8, с. 65], не совершать действий, не прикладывать физическую энергию. Но речь продолжается без слов, без зрительного восприятия и без движений: «одежда будет говорить, / как кровь моя, во мне» [8, с. 65]. Обращение живущего к живущим, к жизни происходит просто от существования субъекта, от всего, что есть в нём и у него.
Можно проследить смену света и тьмы, жизни и смерти во «Вступлении первом». «Кто-то убит» (смерть). «Монашеское платье», «холодная вода» и «северная зима» (смерть). Свет (жизнь) – проходящий, как снег и находящийся в конфликте с судьбой, но это значит, что он всё же существует. «Мы здесь с котомкой бытия / у выхода медлим» (переход от жизни к смерти). «Быть может, нас и нет давно» (смерть, случившаяся давно). «Послушайте живых!» (жизнь). Начинающаяся речь и уходящий край одежды (переход от смерти к жизни). Тлен и ад (смерть). Речь, диалог, продолжающийся без слов (жизнь).
«Вступление третье» также построено на чередовании жизни и смерти, положительного и отрицательного. «Я северную арфу / последний раз возьму / и музыку слепую, / прощаясь, обниму» [8, с. 68]. Арфа, музыка, искусство напоминают о жизни. Но поскольку то, от чьего лица ведётся повествование, берёт арфу в последний раз, возникает мысль о переходе от жизни к смерти, арфа является последним связующим звеном с жизнью. «Я так любила этот лад, / этот свет, влюблённый в тьму» [8, с. 68]. Музыка названа «светом, влюблённым в тьму». Свет и тьма уже не в конфликте, они связаны любовью. Возможно, с любовью сравнивается сближение света и тьмы, после которого происходит переход из одного состояния в другое. Жизнь переходит в смерть. Но при этом «ничто не кончится собой», то есть смерть – ещё не последнее состояние существования. Перечисляются опасности, ведущие к гибели тела и души. Зло, яд, клевета рана, смерть (конечный итог отрицательного влияния). Слова «Темны твои рассказы» можно истолковать в том смысле, что рассказы непонятны. Но в контексте стихотворения «тёмные рассказы» приобретают более широкий и абстрактный смысл. Темнота связана с отрицательной оценкой, можно перевести это значение как «печальные рассказы», если уточнять определение. «Но вспыхивают вдруг, / как тысяча цветных камней / на тысяче гибких рук…» [8, с. 68] Тьма сменяется светом «вдруг», неожиданно. Причём это ещё не абсолютный свет. У света есть источник – драгоценности, камни, украшающие чьи-то руки. Камни названы цветными. Можно представить, что камням принадлежат цвета радужного спектра, тогда как понятие «свет» не несёт в себе отсылки к цвету – ни к светлым оттенкам, ни к белому (ахроматическому) цвету. Переход к абсолютному свету происходит дальше: «и видишь – никого вокруг, / и только свет вокруг» [8, с. 68]. Вместо тысячи рук, кому-то принадлежащих, никого вокруг не остаётся. Вместо тысячи цветных камней, маленьких источников света, появляется один бесконечный свет, его источник не обозначен. Субъект речи («мы») тоже мечтает стать светом: «Попросим же, чтобы и нам / стоять, как свет кругом» [8, с. 68]. Упоминается «дом из слёз», построенный из воспоминаний, из жизненного опыта. Материалом для дома становятся только слёзы, вода, хрупкость. «Дом из слёз» ассоциируется с мечтой, с духовностью. Заходит речь о хлебе, земном пути и луге. Это принадлежит тому, к кому обращается субъект речи. Слушающий вызывает неприятие: «А ты иди, Господь с тобой, / ты ешь свой хлеб, свой путь земной – / неизвестно куда, но прочь» [8, с. 68]. Цветной луг назван «тяжёлым», при этом его «за тобой задвигает ночь». По сравнению со «Вступлением первым» во «Вступлении третьем» усугубляется конфликт. Субъект сначала проживает земную жизнь, потом умирает и рождается снова, но «путь земной» его уже не устраивает. Смерть даёт возможность возродиться для небесной жизни. После неё появляются гибкие руки с прекрасными цветными камнями. Следующий этап – идеальное небесное счастье с безусловным светом. В земной жизни луг, берущий начало из земли, кажется красивым, но по идеальным меркам он «тяжёлый и цветной», и после него наступает ночь, то есть тьма. «И если нас судьба вручит / несчастнейшей звезде – / дух веет, где захочет. / А мы живём везде» [8, с. 68]. Звезда субъекта («нас») названа «несчастнейшей». Возможно, это означает, что несчастные влюблённые рождаются под несчастной звездой. Но тут же субъект речи приравнен к духу. Дух, душа ассоциируется и со светом, проникающим всюду. Небесная жизнь – это безусловный свет, с которым сливаются те, кто приходят в небесную жизнь, и там становятся неважными события земной жизни.
Тема света в «Романе о Тристане и Изольде» звучит в диалоге влюблённых.
« – Тристан, – говорила королева, – моряки уверяют, что Тинтажельский замок зачарован и что вследствие этих чар два раза в году, зимой илетом, он исчезает и бывает невидим для глаза. Теперь он исчез. Не это ли тот чудесный сад, о котором под звуки арфы говорят песни? Воздушная стена окружает его со всех сторон, деревья вцвету, почва напоена благоуханием, рыцарь живёт там, не старясь, в объятиях своей милой, и никакая вражья сила не может разбить воздушную стену…
– Нет, – отвечал Тристан, – воздушная стена уже разрушена, и не здесь тот чудесный сад, но настанет день, моя дорогая, когда мы пойдём с тобой вместе в счастливую страну, откуда никто не возвращается. Там высится замок из белого мрамора; в каждом из его тысячи окон горит свеча, и у каждого жонглёр играет и поёт бесконечную мелодию. Солнце там не светит, и никто не сетует, что его нет. Это блаженная страна живых» [2, с. 58-59].
Счастье для героев романа невозможно на земле, даже в зачарованном замке. Любовь возможна только после смерти Тристана и Изольды, в небесном мире, где не нужно солнца как источника света, потому что рай состоит из света. Всё же рай приобретает реалистичные черты: символом счастья представляется большой и красивый замок, в окнах которого горят свечи (при этом в небесном мире не светит солнце). Звучит музыка, она считается принадлежностью рая. Тристан говорит о прекрасном замке, переодевшись юродивым, в ответ на вопрос, куда он уведёт королеву: «Туда, наверх, между небом и облаком, в моё чудное хрустальное жилище. Солнце пронизывает его своими лучами, ветры не могут его поколебать; туда понесу я королеву, в хрустальный покой, цветущий розами, сияющий утром, когда его освещает солнце» [2, с. 122]. У замка появляется материал – хрусталь, нежный и прозрачный. По словам Тристана, хрустальный замок освещает солнце. Это противоречит его прежнему рассказу о замке, который освещается не солнцем, потому что солнце отсутствует. Но в рыцарском романе важна ситуация, в которой Тристан откровенно говорит о своей любви королю и придворным. То, о чём говорится, важнее того, как это говорится, утрачивается логика. Только приняв образ юродивого, Тристан может без боязни говорить о своей мечте перенестись с Изольдой в другой мир, потому что никто не примет слова юродивого за правду. В реальном облике Тристан говорил об этом только Изольде, оставаясь с ней вдвоём.
В романе Тристан называет рай «блаженной страной живых». Расставание с земным миром значит для героев не смерть, а обретение новой жизни, бесконечной. Здесь уместно вспомнить последние строфы «вступления первого»: «я знаю, что руки мои в крови / и сердце под землёй» [8, с. 65]. Это говорится о физическом теле, о конце земной жизни. Стихотворение заканчивается упоминанием о свете: «Но свет, который мне светом был / и третий свет надо мной носил / в стране небытия, - / был жизнью моей, и правдой был, / и больше мной, чем я» [8, с. 65]. Свет однозначно приравнивается к жизни, но это не только и не столько жизнь тела, сколько жизнь души. Душа преодолевает физическую смерть, поэтому она больше физического тела человека. Любовь Тристана и Изольды запретна на земле, поэтому она подвергается гибели. Но в небесной жизни любовь возрождается, становясь светом.

2.Свеча в цикле «Тристан и Изольда»
Безусловный свет принадлежит раю, идеальному миру, он существует, ниоткуда не возникая. Когда земной мир освещается, свет содержится в каком-либо источнике. Например, это свеча. Бесконечный свет уменьшается до размера свечи, а свеча возвращает свет в мир. Во «Вступлении втором» есть строки: «И этот взгляд, как дупло, открыт, / и в том дупле свеча горит / и стоит подводный дом» [8, с. 66]. Это похоже на отсылку к описанию волшебного замка в «Романе о Тристане и Изольде»: «в каждом из тысячи его окон горит свеча» [2, с. 59]. Но если замок символизирует бесконечный свет и выглядит масштабным, свеча кажется маленькой и беззащитной. Потом описание увеличивается в перспективе: от дупла и свечи – к дому, причём подводному, значит, появляется текущая вода. В данном стихотворении можно понимать свет, свечу и огонь как жизнь, энергию, импульс, а воду – как смерть, равнодушие, отсутствие эмоций. Свет не выглядит всепобеждающим: «но жизнь коротка, но жизнь, мой друг, - / стеклянный подарок, упавший из рук» [8, с. 66]. Со светом свечи ассоциируется недолговечное время человеческой жизни, хрупкость стекла. Здесь нет однозначного противопоставления: свеча (свет) – тьма. Получается так, что свеча (свет, жизнь) противопоставлена воде (смерти). «А смерть длинна, как всё вокруг, / а смерть длинна, длинна. / Одна вода у неё впереди, / и тысячу раз мне жаль, / что она должна и должна идти, / как будто сама – не даль. / И радость ей по пояс, / по щиколотку печаль» [8, с. 66]. Признаки смерти: протяжённость, постоянство, неумолимость, возвышение над человеческими судьбами. Повторяются слова, похожие по созвучию: «длинна, длинна», «должна и должна». Это напоминает слово «волна». Смерть сравнивается с волной и водой по величине и бескрайности. В «Романе о Тристане и Изольде» море если не несёт смерть, то, по крайней мере, выполняет функцию рока, неотвратимого и посылающего новые испытания. Тристан, опасно раненный Морольдом, плывёт в ладье без вёсел и паруса, не зная, где достать противоядие. Море приносит его к Изольде. Когда Тристан и Изольда плывут на корабле в Корнуэльс, они выпивают любовный напиток. Запретная любовь достигает высшей точки во время плавания по морю. Море косвенно связано со смертью Тристана. Он ждёт Изольду Белокурую, плывущую на корабле, и в этом случае корабль должен плыть под белыми парусами. Изольда Белорукая обманывает Тристана, говоря, что корабль плывёт под чёрными парусами, и Тристан умирает. Тема опасности моря доводится до абсолюта во «Вступлении втором». Свеча (жизнь) в конце стихотворения находится «в её руке, / повёрнутая вниз». Свет свечи больше не может удерживать жизнь. «Вступление второе» отличается от «Вступления первого» и «Вступления третьего». В других стихотворениях свет показан ни от чего не зависящим. Даже если он сменяется тьмой, потом свет сияет ещё ярче, жизнь становится совершенной. Во «Вступлении втором» жизнь изображается уязвимой и быстро проходящей. Она сменяется смертью, и дальше не происходит возрождения. После тьмы не появляется нового света. Безусловный свет бесконечен, как жизнь души. Во «Вступлении втором» бесконечна вода (смерть). Свеча представляется маленьким предметом, вещью, посредством которой передаётся свет. Свеча вступает в интимный контакт с человеком: если она горит, значит, кто-то её зажёг, в данном стихотворении её держат в руке. Если свеча означает жизнь, здесь она больше похожа на земное существование, чем на небесное.
По-иному рассматривается свеча в стихотворении «Нищие идут по дорогам». Образ нищих, прославляющих Бога, известен в литературе, но они не действуют в «Романе о Тристане и Изольде». Есть эпизод, где Тристан переодевается в паломника, чтобы прийти туда, где Изольду хотят испытать огнём. В цикле «Тристан и Изольда» нищие становятся коллективным героем и играют самостоятельную роль. Когда они славят Господа, в их рассказе о вечном блаженстве присутствует свеча. «Ты думаешь – стоит свеча / и пост – как тихий сад?» [8, с. 71]. Рай предстаёт не как абсолютный свет, у него появляются конкретные очертания: это сад, где находится свеча. Появляется проблема непонимания людьми райского сада. «Но если сад – то в сад войдут / и веры, может, не найдут, / и свечи счастья не спрядут / и жалобно висят» [8, с. 71]. Свеча, становящаяся множеством свечей, не может помочь людям в их познании неведомого. Свеча и сад могут только ждать, пока их загадка будет разгадана, но они не изображаются действующими. Свеча снова выглядит как неполноценный свет, как его малая часть. Поскольку земной ум не объемлет вечного блаженства, нищие могут не говорить о нём. Точнее, нищие сводятся к одному герою: «И потому ты дверь закрой / и ясный ум в земле зарой…» [8, с. 71]. О райских садах не стоит говорить, их смысл надо чувствовать. Рай, свет, свеча отделены материальным и духовным расстоянием от чёрствых людей («они ужасны все, / как червь на колесе» [8, с. 71]). Свеча в раю выглядит как цель познания и стремления, скрытый клад, а не бесконечный свет, видимый сразу, который не может казаться ничем иным, кроме света. Тот, кто проповедует божественные истины, подвергается опасности быть убитым, потому что непонятное пугает слушающих. «А дом сожгут? / пускай сожгут. / Не твой же это дом» [8, с. 71]. В последней строфе появляется намёк на переход, перемену. Сюжет стихотворения не статичен, как «Вступление второе», останавливающееся на смерти. О земном доме говорится: «Не твой же это дом» [8, с. 71]. Появляется возможность противопоставления: если это не твой дом, какой дом можно считать твоим? Можно ответить так, что земная жизнь не является домом человека, его домом станет небесная жизнь, куда он попадёт после земной. У перемещений героя есть продолжение, причём он перейдёт в лучшее состояние, хотя об этом сказано завуалированно.

3.Золото и жемчуг в цикле «Тристан и Изольда»
Источником света в цикле «Тристан и Изольда» может стать золото, реже жемчуг. Часто золото вызывает воспоминания о материальном благополучии, стяжательстве. Но золото может обозначать противоположные понятия – красоту и принадлежность к необыкновенному, даже магическому. Сравним представления о золоте, отражённые в мифологии.
А. Н. Афанасьев: «Почти у всех индоевропейских народов солнцу дается эпитет златокудрого. В сказаниях народного эпоса часто встречаются герои и героини с золотыми и серебряными волосами. Русская сказочная царевна Золотая коса, Непокрытая краса, подымающаяся из волн океана, есть златокудрый Гелиос. Эпическое выражение "золотая коса, непокрытая краса" весьма знаменательно. Слово краса первоначально означало: свет ("красное солнце"), и уже впоследствии получило то эстетическое значение, какое мы теперь с ним соединяем, так как для младенческого народа не было в природе ничего прекраснее дневного светила, дающего всему жизнь и краски. Потому-то сказочная царевна Солнце в преданиях всегда является ненаглядной и неописанной красавицей. "Непокрытая краса", т. е. не затемнённая туманами и тучами, которые принимались за покровы, и потому именно блистающая своею золотою косою» [1, с. 75].
В. Я. Пропп: «Всё, сколько-нибудь связанное с тридесятым государством, может принимать золотую окраску […].Самой обитательнице этого царства, царевне, всегда присущ какой-нибудь золотой атрибут. Она сидит в высокой башне с золотым верхом (Аф. 93 с.). "Смотрит, а по синю морю плывёт Василиса-царевна в серебряной лодочке, золотым веслом попихается" (Аф. 103 а). У нее золотые крылушки, у служанки — серебряные (Аф. 130). Она летит в золотой колеснице. "На то место налетело голубиц видимо-невидимо, весь луг прикрыли; посредине стоял золотой трон. Немного погодя — осияло и небо и землю, — летит по воздуху золотая колесница, в упряжи шесть огненных змеев; на колеснице сидит королевна Елена Премудрая — такой красы неописанной, что ни вздумать, ни взгадать, ни в сказке сказать" (Аф. 131). Даже в тех случаях, когда царевна представлена воинственной девой, она скачет на статном коне "с копьём золотым" (122 П.). Если упомянуты её волосы, они всегда золотые. Отсюда и ее имя "Елена Золотая Коса Непокрытая Краса". В абхазских сказках свет исходит даже от её лица: "И увидел светившуюся без солнца красавицу, стоявшую на балконе… от неё, как от солнца, шёл свет, даже когда не было ни солнца, ни луны" (Абхазские сказки 4).
Этот список можно было бы продолжить и заполнить им целые страницы. Золото фигурирует так часто, так ярко, в таких разнообразных формах, что можно с полным правом назвать это тридесятое царство золотым царством. Это — настолько типичная, прочная черта, что утверждение; "всё, что связано с тридесятым царством, может иметь золотую окраску" может оказаться правильным и в обратном порядке: "Всё, что окрашено в золотой цвет, этим самым выдаёт свою принадлежность к иному царству". Золотая окраска есть печать иного царства» [5, с. 263-264].
Красота Изольды связана с золотом, с сиянием. Изольда называется в тексте «златовласой». Неоднократно говорится, что сияние возникает от её присутствия: «Вдруг засветилась вся дорога, точно солнце внезапно излило всё сияние сквозь листву высоких деревьев, и появилась белокурая Изольда» [2, с. 115]. Н. Р. Малиновская комментирует детали «Романа о Тристане и Изольде», связанные с кельтской мифологией: «Ласточки обронили во дворце короля Марка золотой волос Изольды Ирландской. Но это не просто весть о далёкой красавице, а первая весть судьбы. В одной из саг ирландскому герою Кухулину являются ласточки, соединённые искусно сплетённой звенящей серебряной цепочкой. Это знак, что близится его смерть. В другой саге к умирающему приходит вестник со звенящей серебряной ветвью — её звон зачаровывал, освобождая сердце от боли. Так звали в Страну Блаженства, в страну смерти, где не знают обмана и горя, где серебряная трава на полянах и сады, в которых растут чудесные деревья с волшебными плодами, дарующими вечную молодость. У Страны Блаженства есть ещё одно название — остров Авалон, остров яблок. И в легенде о Тристане и Изольде ласточки с золотым волосом — не сказочный предлог к поискам далёкой красавицы, но первое предсказание, первая весть о Стране Блаженства, смертный знак [4, с. 8-9].
Все представления о золоте совпадают в том, что оно означает красоту и принадлежит к иному миру, чем мир людей. Золото может быть связано с фантастическим миром в языческой мифологии, может быть аналогом солнца, означающего жизнь. Связь золотых волос Изольды с загробным миром прослеживается в христианских традициях, но к христианству добавляются языческие мотивы. При этом вечное блаженство понимается как жизнь души, её несколько иная ипостась, чем на земле.
Стихотворение «Рыцари едут на турнир» начинается с упоминания о земле. «Сердцебиенье лесной земли / и славы тонкий дым» [8, с. 69] – человеческая жизнь, наполненная энергией в своём расцвете. Земля синонимична лесу, берущему из земли своё начало. Всадники, едущие на турнир, выглядят магическими. В их образах соединяются свет и тьма, точнее, всадники – солнце, а их кони – темнота. Рыцари похожи на жителей волшебного мира. Но их связь со светом и тьмой можно истолковать так, что это реальные люди, стоящие на грани жизни и смерти, земного и небесного миров. Цель их пути названа праздником, но при этом «там гибель розой молодой / на грудь упадёт с высоты» [8, с. 69]. Праздник рыцарей заключается в переходе из физического существования в мир вечного блаженства. Роза, упавшая на грудь – напоминание о драме Александра Блока «Роза и Крест». У Блока роза символизирует любовь рыцаря Бертрана к графине Изоре. Ради любви Бертран жертвует жизнью. В стихотворении «Рыцари едут на турнир» роза изначально символизирует смерть. У розы появляется способность смотреть на тех, кому она несёт гибель. «То, кто умер молодым, / и сам любил, и был любим» [8, с. 69]. Судя по тексту, герой получает волшебную силу после того, как «умер молодым» [8, с. 69]. Начинается его новая ипостась, жизнь души. Герой противопоставлен царю Мидасу, превращающему всё в золото ради выгоды. Тот, кто живёт в небесном мире, создаёт красоту, его золото названо «живым», так же, как и жива душа. Душа героя расширяется до пределов мира благодаря любви, создающей «золото живое». «И он теперь повсюду, / и он – тот самый сон, / который смотрят холм и склон / небес, сияющих, как он, / прославленных, как он» [8, с. 69]. И герой, и небо сияют, несут свет. Внезапно повествование возвращается к земной жизни, сейчас она выглядит застывшей, тяжёлой, лишённой смысла. «Но жизнь заросла, и лес заглох, / и трудно речь вести» [8, с. 70]. Лес теряет силу, речь не звучит. Теперь земная жизнь кажется убогой по сравнению с небесной бесконечностью. Снова появляются люди, идущие к розе. Роза становится похожей на воду. Возникает ассоциация с рекой, переносящей людей в царство мёртвых, согласно греческой мифологии. Золото, введённое в контекст стихотворения о переходе из земной жизни в небесную, означает любовь, единственное, что есть у человека, имеющее ценность на небесах.
Название стихотворения «Сын Муз» отсылает читателя к древнегреческой мифологии. Если воспринимать стихи с эстетической, а не с исторической точки зрения, можно не обратить внимания на присоединение греческих Муз к кельтской культуре. Но образы мифологий разных народов могут смешиваться друг с другом. «Сыном Муз» назван поэт. Если это обращение к любимому, он утрачивает черты рыцаря, приближается к образу поэта-певца. Или имеется в виду тот, кто рассказывает легенду о любви. Искусство Сына Муз здесь вступает в контакт с водой. Ослабевает негативное восприятие воды, это не столько смерть, сколько судьба. Человеческий разум похож на «песок морской», а фантастические образы, навеянные поэзией, материализуются в морские волны: «И я скажу: / я вижу, / как волны в берег бьют» [8, с. 73]. Волны бесконечны (как и во «Вступлении втором»), но здесь они названы «ларец для лучшего кольца / и погреб для вина» [8, с. 73]. Море показано не несущим гибель, а охраняющим драгоценность от посторонних глаз. Кольцо, спрятанное в нём – «лучшее», значит, только море достойно его охранять. Далее море сравнивается с земным образом: «Ведь бездна лучше, чем пастух, / пасет свои стада» [8, с. 73]. Это сравнение ведёт за собой ассоциацию с небом: «Их частый звон, их млечный путь» [8, с. 73]. Стада становятся звёздами. Земля находится между небом и морем. Море отражает небо, как зеркало. В данном контексте море становится двойником небесной жизни, а не смертью. Мысли человека приравнены к морскому песку (земле), а духовность объединяет в себе искусство, море и небо. Появляется упоминание о Поликратовом перстне, брошенном в море. Но, по легенде, перстень – попытка откупиться от судьбы, неудавшаяся, потому что море не принимает жертву. Здесь переосмысляется сюжет легенды «Кто больше всего забросил, / тот больше людям мил» [8, с. 74]. Это судьба Сына Муз, отдающего себя духовной жизни, и его вдохновение возвращается к нему, придаёт ему силы. Служитель искусства сам становится светом во тьме. Из чёрных язв и закопчённых очагов рождается свет (здесь – огонь). Тут же происходит контакт с мёртвыми. Возможно, творец черпает вдохновение из прошлого. Мёртвые показаны в переходе от земной жизни к смерти и вечному блаженству. О таком переходе можно прочитать во «Вступлении первом». Но там переход описан так: «мы здесь с котомкой бытия / у выхода медлим – и вижу я, / что всем ужасен путь» [8, с. 64]. Те, кто переходят в другое состояние, имеют при себе земной опыт, наверняка печальный. Они боятся пути, поэтому медлят у выхода. В «Сыне Муз» уходящие расстаются «с мукою своей». Обозначена их надежда на небесное счастье, а не страх. Они имеют при себе не земные горести, а рассказы «про золото и жемчуг, / про свет из ничего» [8, с. 74]. Об этом рассказывается во время Рождества, значит, переход связан с новым рождением. Вспоминается золото, подаренное Иисусу при рождении. Здесь золото, жемчуг и свет, не имеющий источника, выглядят ещё и как рассказы, как творчество, созданное теми, кто похож на Сына Муз. О свете, воплощённом разными способами, сказано в конце стихотворения. Создаётся впечатление, что искусство (свет, золото, жемчуг) было целью земного опыта и духовности, итогом жизни, единственным, что понадобится в вечном блаженстве.
Стихотворение «Раненый Тристан плывёт в лодке» продолжает тему моря. Имеется в виду эпизод в начале романа, где Тристан, раненый отравленным копьём Морольда, плывёт в лодке без руля и парусов, чтобы море принесло его туда, где он найдёт противоядие. «Семь дней и семь ночей оно тихо несло Тристана. Порой он играл на арфе, чтобы утолить свою муку. Наконец море, незаметно для него, пригнало его к берегу. Как раз в эту ночь рыбаки выехали из гавани, чтобы закинуть в море сети, и плыли на вёслах. Вдруг они услышали нежную мелодию, смелую и живую, скользившую по поверхности вод. Недвижимые, подняв вёсла над головой, они прислушивались. При первом свете зари они заметили блуждавшую ладью» [2, с. 38]. Стихотворение начинается словами: «Великолепие горит / жемчужиною растворенной / в бутыли темной, засмоленной» [8, с. 76]. Сразу заходит речь о свете во тьме. Можно продолжить образ: жемчужина находится в бутыли, бутыль – в море. Если сравнивать это с сюжетом романа, жемчужина похожа на Тристана, плывущего в лодке. Жемчужина должна заговорить, а Тристан играет на арфе. Так создаётся диалог света с земной жизнью. Море снова действует как рок. Но сейчас оно играет положительную роль для Тристана. Он не знает, найдёт ли спасение, плывя по морю, но знает, что не спасётся, если останется на берегу. Тристан вверяется провидению. В стихотворении «Раненый Тристан плывёт в лодке» путешествие Тристана описано не дословно, оно дополняется другими смыслами. «Смертная тоска» встаёт «как молы из тумана». Тоска напоминает об имени Тристана, и она порождается морем. При этом тоска названа «смертной». Путь по морю приобретает значение пути в смерть, точнее – в вечное блаженство. Упоминается «серебряная ветка Брана», означающая зов из страны вечного блаженства. Здесь спасение Тристана заключается не в противоядии, а в переходе в лучший мир. Жизнь сравнивается со сладко ноющей раной. Переправа через море должна помочь Тристану избавиться от раны, в данном случае – от земной жизни. К плаванию Тристана в лодке добавляется линия с прыжком Тристана: «Мне нравится Тристан, когда / он прыгает из башни в море: / поступок этот – как звезда» [8, с. 76]. Тристан бросается вниз из окна башни, думая, что он утонет в море, но ему удаётся приземлиться на камень. В стихотворении этот эпизод подаётся так, что Тристан, прыгнув из башни, попадает в море. Плавание Тристана в лодке и его прыжок в море сливаются в одно событие. Тристан снова назван светом (звездой). Отказ от земной жизни и переход по морю к вечному блаженству – путь к спасению, на который надо решиться. «Мы только так избегнем горя: / отвагой чище, чем вода» [8, с. 76]. Раненый Тристан олицетворяет тоску и страданье, но музыка даёт надежду на перемены к лучшему и на то, что в земной жизни был смысл. Путь Тристана по морю напоминает путь аргонавтов, в тексте появляется «колхидское руно». Плавание по морю должно привести к цели. Золотое руно содержит свет. Свет становится целью пути. Можно вспомнить, что рыбаки нашли ладью с раненым Тристаном на заре, значит, он получил возможность спастись, когда тьма сменилась светом. В этом случае золото, обозначающее свет, выступает как цель. Тот, кто ищет свою цель, тоже уподобляется свету: жемчужине или звезде.
Стихотворение «Отшельник говорит» написано как монолог отшельника, обозначена прямая речь. В «Романе о Тристане и Изольде» отшельник Огрин разговаривает с Тристаном и Изольдой, его речь звучит в диалоге.
« – Сеньор Тристан! – воскликнул он. – Узнай, какой великой клятвой поклялись жители Корнуэльса. Король велел объявить во всех приходах: кто тебя поймает, получит в награду сто марок золотом. И все бароны поклялись выдать тебя живым или мёртвым. Покайся, Тристан! Бог прощает грешников.
– Мне - покаяться, друг Огрин? В каком преступлении? Ты, который нас судишь, знаешь ли ты, какое зелье мы испили на море? Да, славный напиток нас опьянил, и я предпочёл бы скорее нищенствовать всю мою жизнь по дорогам и питаться травами и корнями вместе с Изольдой, чем без неё быть королём славного государства.
– Да поможет тебе Господь, сеньор! Ибо ты погиб и на этом свете, и в будущем. Изменника своему господину следует разорвать на части двумя конями, сжечь на костре, и там, где пал его пепел, трава больше не растёт, и пахота на том месте без пользы, там гибнут и деревья, и злаки. Тристан, отдай королеву тому, кто сочетался с ней браком по римскому закону!
– Она более не принадлежит ему: он отдал её своим прокажённым; у прокажённых я её и отнял. Теперь она навсегда моя; расстаться с ней я не могу, как и она со мной» [2, с. 74].
Между отшельником и Тристаном происходит конфликт. Точнее, происходит конфликт между убеждениями отшельника и желанием Тристана любить. В романе отшельник представляет антитезу любовной теме – это тема долга. В поэтическом цикле отшельник обращается к собеседнику: «Да сохранит тебя Господь, / который всех хранит» [8, с. 87]. Кто его собеседник – Тристан или Изольда? Или персонаж, в котором соединились двое влюблённых? Или вообще любой, кто придёт к отшельнику? В любом случае, здесь нет назидания или, тем более, осуждения. Отшельник сочувствует тому, с кем говорит, неважно, как бы ни сложилась жизнь человека. Появляется образ сокровища, света, спрятанного в темноте, уже знакомый по другим частям цикла: «В пустой и грубой жизни, / как в поле, клад зарыт» [8, с. 87]. Пустая и грубая жизнь – земное существование. Клад можно понимать как душу. Всё же для души возможно счастье. Счастье предвещают дерево и птицы. Счастье Тристана и Изольды достигает высшей точки в лесу, где они живут, скрываясь от людей. Ещё раньше влюблённые встречались у большой сосны, живя при дворе. Стихотворение «Отшельник говорит» наполнено гармоничным настроением, и поэтические образы связаны с деревьями, это напоминает о месте, где Тристан и Изольда жили вдвоём. Поэтому отшельник говорит о себе: «Я выбираю образ, / похожий на меня: / на скрип ночного леса, / на шум ненастного дня» [8, с. 87]. Отшельник связан с лесом, где он живёт. По сюжету романа, он единственный, с кем могут контактировать Изольда и Тристан, если даже отшельник с ними не согласен. Появляется образ пути на земле, соединяющийся с водным путём, по которому плывёт «нечаянный и шаткий плот / последнего огня» [8, с. 87]. Свет становится близким к исчезновению, уязвимым, нежным. Снова звучит пожелание: «Да сохранит тебя Господь». Теперь описана ситуация, в которой кто-то нуждается в благословении Господа: «в унынье, в безобразье / и в пропасти конца - / в недосягаемом стекле / закрытого ларца» [8, с. 87].Звучат не просто добрые слова, это напутствие тому, чья жизнь заканчивается. «В недосягаемом стекле / закрытого ларца» перекликается с описанием моря: «ларец для лучшего кольца». «Нечаянный и шаткий плот / последнего огня» отсылает к стихотворению «Раненый Тристан плывёт в лодке». Тот, кто храним Господом, сравнивается с золотом: «да сохранит тебя Господь / как золото Своё!» [8, с. 87]. В этом контексте золото символизирует человеческую душу. Если детально сравнивать роль отшельника в поэтическом цикле с его же ролью в романе, здесь образ переосмысляется. Религиозные догмы должны осуждать запретную любовь. Но любовь Тристана и Изольды настолько прекрасна, что её оправдывает даже религия.

4.Звезда в цикле «Тристан и Изольда»
Упоминание о звезде в цикле может встречаться как сравнение: «поступок этот – как звезда», «играя, как звезда». Здесь рассматриваются части цикла, где звёзды играют самостоятельную роль – несут земле свет как посредники между небом и землёй. Солнце как источник света соединяется в цикле с золотом, звезда остаётся собой. Звезда выглядит маргиналом между светом и тьмой. С одной стороны, она является источником света, с другой – звезда существует во тьме и исчезает вместе с ней, когда наступает день.
Стихотворение «Карлик гадает по звёздам» имеет подзаголовок «Заодно о проказе». Карлик Фросин, ненавидящий Тристана и Изольду, соединяется с прокажёнными, которым король хотел отдать Изольду. Гадание по звёздам вызывает ассоциацию с мудростью и святыми тайнами. Но в «Романе о Тристане и Изольде» карлик узнаёт по звёздам, как происходит любовь Тристана и Изольды, чтобы навредить им.
«Из ненависти к красоте и доблести маленький злой человечек начертил волшебные знаки, принялся за чары и заклинания, посмотрел на движение Ориона и Люцифера и сказал:
– Радуйтесь, сеньоры, в эту ночь вам удастся их поймать» [2, с. 59].
В поэтическом образе безобразие и злоба карлика соединяются с болезнью (проказой). Проказа становится синонимом смерти. «Само бессмертье, кажется, ко дну / идёт, когда её увидит» [8, с. 31]. Но болезнь и смерть не так страшны, как моральное зло. «Лучший человек» способен вылечить физическую болезнь прокажённых: «и служит им, как золоту скупец». Кажется, что исцеление больных сравнивается со стяжательством, больные – с золотом, в значении: с деньгами. Но и в этом сравнении присутствует свет. Карлик использует свет, то есть звёзды, ради того, чтобы делать зло. Свет можно понимать, как знание, разум. Знание карлика не приносит добра. Зависть и коварство труднее вылечить, чем физическую болезнь. В отличие от романа, в стихотворении для карлика возможно духовное перерождение. Оно начинается, когда карлик отталкивает созвездья – казалось бы, отталкивает свой талант, но, поскольку он обращает свет во зло, лучше бездействовать, чтобы измениться. Карлик совершает переход от источника, передающего свет опосредованно – к полноценному свету: «и ты мученья чистый свет / прочтёшь по мне, как я по звёздам!» [8, с. 82]. Свет может принять форму источника, но источник может, наоборот, вернуться к свету в его первозданности. Карлик способен вырваться «из мрака / к другим и новым небесам» [8, с. 82]. Здесь его история становится счастливой, потому что карлик переходит из тьмы к свету, от зла к добру.
В стихотворении «Мельница шумит» звезда Веспер выступает как собеседник одинокого голоса. Звезда не изучается с точки зрения разума, в данном случае она созвучно сокровенным тайнам души. Стихотворение начинается разговором о счастье. Здесь счастье рассматривается неоднозначно. Это и «простая колыбель», атрибут земной жизни, и фантастическая цель, которой можно достичь после физической смерти. В небесной жизни это свет: «мне светит досель / под дверью закрытой / горящая щель» [8, с. 85]. Но здесь свет уравнивается с земными вещами и событиями. Тут же звучит фраза: «О, жизнь ничего не значит» [8, с. 85]. Имеется в виду земная жизнь, где существуют колыбель, мельница, хлеб. Существование на земле должно закончиться. Появляется голос, не имеющий тела. Голос разговаривает с Веспером, обращаясь к звезде: «О Господи мой, Боже» [8, с. 85]. Звезда олицетворяет Бога, в ней – средоточие высшей идеи. Голос говорит о переходе из света в тьму: «по лестницам огромным / спускаться в широкую тьму /и бросить жизнь, как шар золотой, / невидимый уму» [8, с. 85].Если душа спускается в тьму (смерть), значит, раньше она жила там, где свет. Земная жизнь называется золотым шаром (если вспомнить, что золото – драгоценность, обозначающая свет), при этом жизнь описывалась ранее как ряд обыденных вещей. То, что было до тьмы, рассматривается с разных ракурсов. Лестница (приближение к тьме) заканчивается закрытой дверью, под которой светит «горящая щель». Это возможное вечное блаженство. Возникает вопрос: «Скажи, моя отрада, / зачем на свете жить?» [8, с. 86]. Если это сказано о земной жизни, повествование возвращается обратно к ней, не раскрывая тайны, как выглядит вечное блаженство. В смысле жизни снова соединяется земное и небесное: плач ребёнка и звёзды. Снова начинается диалог звёзд с тем, кто на земле. У него появляется биография: «должно быть, это царский сын, / он тоже ждёт, и он один, / он, как они, один» [8, с. 86] – социальный статус, действие и сходство со звёздами. Звезда Веспер, наоборот, утрачивает имя и трансформируется в какое-то количество звёзд. Дальше идёт прозрачное объяснение отношений света и источника. «Странная сила», единственная и бесконечная, общается с землёй благодаря многим источникам, меньшим, чем она сама. Свет называется «первой и лучшей звездой» - чем-то единичным и бескрайним. Можно называть его Веспером или Господом, но суть остаётся одной и той же. В стихотворении «Мельница шумит» переход к свету или тьме складывается в прохождении пути дважды. Может быть, это самая сложная трансформация жизни в цикле. Это обусловлено и тем, что звезда – пограничное состояние между тьмой и светом.

***

При сравнении цикла Ольги Седаковой «Тристан и Изольда» с «Романом о Тристане и Изольде» можно проследить совпадение в упоминаниях о свете. Как и в цикле, в переложении легенды присутствуют безусловный свет, свеча (в «Романе» они объединяются в образе замка с тысячей окон, в каждом из которых горит свеча), золото (в описании красоты Изольды, жемчуг не присутствует в «Романе»), звёзды (там, где карлик гадает). В самом цикле упоминания о свете соединяются с разнообразными ассоциативными рядами. Тьма как антоним света тоже предстаёт в разных образах. 1.Безусловный свет – идеал, не нуждающийся в источниках, синоним вечной жизни и рая. По сравнению с ним образы тьмы выглядят неоднозначными: «монашеское платье», «холодная вода», «северная зима», тлен и ад, ночь. В отличие от света, существующего самостоятельно, тьма связана с холодом (температурой), северной зимой (временем года и пространством), ночью (временем суток). 2.Свеча – уменьшение света до маленького источника, зависящего от человека и связанного с ним, возможно, олицетворяющего человеческую жизнь, хотя свеча может находиться в райском саду. Смерть сравнивается с водой («Вступление второе»). Вода ассоциируется с тьмой по величине и глубине, по непроницаемости взглядом. 3.Золото – передача функции света драгоценности. Выступает как цель и обозначает красоту объекта, с которым оно связано. В цикле золото находится рядом с жемчугом, яркий свет рядом с нежным. Здесь золото и жемчуг символизируют духовные ценности: любовь, искусство, жизнь. Продолжается тема воды, но если вода – это тьма, она не столько несёт гибель, сколько содержит загадку, от которой зависит судьба. Для жемчуга вода – пространство, где он хранится. Путь к золотому руну лежит по воде. В целом, сокровище ассоциируется с кладом, который можно найти, только преодолев препятствия. 4.Звезда – источник света, промежуточный между светом и тьмой и существующий только во тьме. Её можно рассматривать как возможность получить знание магических тайн или возможность обратиться к божественному свету. Взгляд на звёзды с точки зрения разума принадлежит карлику, мучающемуся от собственного зла. Верным оказывается восприятие звезды как символа духовности. Это отдалённо напоминает «Незнакомку» Александра Блока, где на Звезду по-разному смотрят Звездочёт и Поэт: рационально и вдохновенно. В случае со звездой тьму можно воспринимать в образе неба. Небо и выделяет звезду, и в то же время является её пространством.Нужно отметить ещё одну деталь. Антитеза «свет и тьма» часто воспринимается однозначно: есть полностью яркий свет, есть полностью непроглядная тьма. В произведениях литературы и других видах искусства не всегда уделяется внимание полутонам и степени перехода из одного состояния в другое. Если есть свет, не может быть тьмы, и наоборот. В цикле Ольги Седаковой «Тристан и Изольда» отражён постепенный переход из света в тьму и из тьмы в свет, причём такие переходы случаются несколько раз в одном тексте. Одна ипостась сменяется другой незаметно, переход сопровождается множеством сравнений и аллегорий. Изображаются не только свет и тьма, но и закат, рассвет, сумерки. Это рождает световой сюжет «Тристана и Изольды». Кроме светового сюжета присутствуют морской и музыкальный. Темам моря и музыки в поэтическом цикле можно было бы посвятить отдельные исследования. Здесь прослеживается выражение конфликта любви и смерти через свет и тьму.

1. Афанасьев, А. Н. Древо жизни / Ю. М. Медведев – Москва: Современник, 1982. – 464 с.
2.Бедье, Ж. Роман о Тристане и Изольде / Н. Малиновская – Москва: Детская литература, 1985. – 142 с.
3.Короглы, Х. Г., Михайлов, А. Д. История современной литературы / Х. Г. Короглы, А. Д. Михайлов / Т. 2 – Москва: Наука, 1984. – 672 с.
4.Малиновская, Н. Голуби встреч и орлы разлук // Роман о Тристане и Изольде / Ж. Бедье / Н. Малиновская – Москва: Детская литература, 1985. – С. 5-28
5.Пропп, В. Я. Исторические корни волшебной сказки / И. М. Тронский – Ленинград: Издательство Ленинградского государственного ордена Ленина университета, 1946. – 340 с.
6.Решетникова, Е. С. «Слабый» король: поведенческая стратегия короля Марка в романе Беруля о Тристане и Изольде // Миф архаический и миф гуманитарный / В. Ю. Михайлин – Саратов – Санкт-Петербург: ЛИСКА, 2006. – С. 60-72
7.Святое Евангелие / Москва: Сибирская Благозвонница, 2010. – 384 с.
8.Седакова, О. А. Тристан и Изольда // Музыка / О. А. Седакова – Москва: Русскiй миръ, 2006. – С. 64-87
9.http://www.olgasedakova.com/Moralia/292




Читатели (901) Добавить отзыв
 

Литературоведение, литературная критика