Мне кажется, что я брожу по улицам небольшого городка, вместе с Алессандро Барикко. Мы наблюдаем за бывшим писателем, боясь спугнуть неожиданно возникшую доверительность, вглядываясь, как меняется ход его жизни. Мы сидим с ним в прачечной, слышим его голос, убегаем с ним в Испанию, перебираем его вещи, забытые в отеле, подсознательно понимая, что не бывает бывших писателей, как впрочем, и бывших настройщиков пианино…

Первое прикосновение к роману «Мистер Гвин» предвещает необычную, по своему букету, гамму переживаний, окрашенную легкими пасторальными полутонами.

Эта полутональность так и сохранится до самого последнего повествовательного шага. В том же ритме и в том же темпе, оставляя странное состояние послевкусия, когда хочется непременно додумать начатые Автором мысли, пытаясь сохранить изначальную недосказанность.

Собранный из странных судеб букет неярок, неизысканен, неэпатажен, но и непрост. Все подобрано с тщательностью опытного флориста, не допускающего ничего лишнего, что могло бы внести диссонанс в это разноцветье. Отсюда и особый аромат, который не для пышных празднеств или печальных церемоний. Это аромат одиночества, не брошенности, не потерянности, не потери, а именно одиночества, когда чувствуешь всю палитру и отдельно взятые тона, как-то по-особенному.

Любое одиночество – это уникальное явление. В одних случаях – счастье, в других случаях – горе, иногда оно скромное, иногда бесстыдное, иногда выстраданное, иногда растерянное, но всегда индивидуальное.

В романе «Мистер Гвин» одиночество туманное. Видимо, это особый вид одиночества, подмеченный Автором, который сумел среди пугающего разнообразия современных одиночеств выбрать именно это, особенное. Такое одиночество, когда трудно понять, одиноки ли и хотят ли оставаться таковыми. Когда, наслаждаясь открывшейся тишиной, еще ищут остаточность звуков, которые уже не мелодия, но ещё не хаос. В котором, отстраняясь от людей, ещё ждут их близости, но какой-то, только им понятной, чистой, насколько это возможно и равноправной. Чтобы без какой - либо подчиненности, чтобы открытость душевности была не заслугой, не одолжением, не вымученной и безысходной. А просто душевностью, которая живет внутри каждого, но в выстроенности повседневности или под ее руинами так глубоко похоронена, что воспоминания о ней всколыхнутся, может лишь во время прикосновения к необычному.

Все тут одиноки, но особенность, а может и странность этого одиночества в неисполненности.

Кажется, для того, что бы мы увидели это одиночество, Автору и понадобилась нагота. Не стыдливая или вульгарная обнаженность, не мраморность натурных изваяний, а естественная, личная нагота, которая, следуя замыслу, из физической должна непременно стать душевной. И следуя логике повествования, она не должна, эта естественность, взорваться яростной близостью, когда захватывает буря эмоций, нивелируя одиночество и открывая ему взамен новую Вселенную, в которой уже новые цвета, смешиваются с новыми звуками, ритмами, темпами, развеевая саму туманность как таковую, но не давая понимания того, что за этим последует. Потому что новые Вселенные рождаются, что бы расширить Мир.

Тут все по-другому. В мире, созданном Автором, не страсть, не безысходность или безрассудство предшествуют наготе, а нагота создает другое пространство понимания и себя, и другого. Оно очень хрупко это пространство, как лампочки по имени «Катерина Медичи», которые обязательно погаснут в определенное время.

Эти лампочки тоже знак одиночества. Выходя из рук одинокого Творца, они поживут отведенное им время, чтобы осветить своим одиночеством одинокое пространство, в котором одинокие люди будут переписаны в новом свете. Это странное соединение одиночеств по сути, рождается благодаря особому свету детскости, который, может быть, единственно правильный, когда человек в своей беззащитности, наготе и одиночестве осеняется светом детства, в котором душа или душевность первозданно чиста, еще не завалена мусором жизненного опыта, из которого он так и не выбрал для себя ничего.

Творец (он же мастер из Кэмден – тауна) отводит им определенный срок сияния, он мог бы сделать его короче или длиннее, но замысел Автора определяет строгую ограниченность и трудно разобраться, кто важнее в этом одиноком Мире: Творец или Писатель, или, дополняя друг друга, они и создают этот Мир, в котором должна очнуться Душа. Полутональность романа позволяет различить эту трансцендентность, в которой только угадывается триединство Творца, Писателя и Души, позволяющее заглянуть туда, куда Автор так и не шагнул, предоставляя право нам самостоятельно додумываться до этой стороны, которая существует в романе между слов, строк, в образе «дамы в непромокаемой косынке», в мистичности цифр, обозначающих количества, дни, месяцы, часы, но очень плотно перекрыты неустроенностью мастерской, в которой упорядочена и тонко продумана сама неустроенность, контрастно оттеняя наготу как первозданность, освещенную необычным светом, от хаоса, то ли рушащегося, то ли возникающего Мира, пограничного, неосознанного, точнее – неисполненного окончательно.

Этот Мир состоит из мелочей и крупных форм, которых вполне достаточно, чтобы все достигло завершенности, но достаточно и пространства, в котором как раз и теряются очертания, создавая ту самую размытость и туманность, где и проживает это особенное одиночество. И хотя возникает мимолетное желание задержаться на трансцендентности чисел, угадывая в восемнадцати лампочках «Катерина Медичи» особый смысл, словно своим сиянием детства они позволяют увидеть осененным свой путь, увидеть свои горизонты, и даже желание прикосновения, обусловлено этой кармической вершинностью. Как и тридцать два дня наготы, должны пробудить тонкие духовные миры, в предначертанной последовательности – воля, импульс, и осознание души, возможно, той души, что будет описана в необычных портретах. И кажется на какое-то мгновение, что манипулируя потусторонним, Писатель поставит на поток, это погружение в переписанные им реальности, но магия девяти портретов говорит о завершенности цикла, а находка десятого, как возвращение на круги своя, на которых туманное одиночество главнее и может ценнее этих всплесков. Мы вглядываемся в эту трансцендентную поволоку завуалированных смыслов, но тщетно: в золотом сечении букета одиночеств, собранных Автором, нет места для подсчета пропорций.

И тогда пробуждается уже с самого начала сдерживаемое желание взглянуть на портреты. Оно постепенно нарастает, и в какой-то момент вдруг отчетливо осознаёшь, что ты сам часть этого одиночества, и тоже, подсознательно, мечтаешь посмотреть на свой портрет, если даже он перепишет тебя самого. Кажется, что кроме портрета, который Писатель пишет словами, больше ничего не представляет достойного интереса. Но портрет не виден в узорчатости обрывчатых фраз, проступают лишь очертания и эта намеренная абрисность, сродни туманности, когда остается лишь догадываться, о том, что он представляет собой. Возникшая неудовлетворенность не раздражает, она порождает предчувствие фантазии, послевкусия, которые возникнут потом, позже. Потому что, как и в жизни, портрет, как бы он ни создавался, не является итогом, он лишь часть осознания реальности. Зыбкой, исчезающей, меняющейся, распадающейся, как и букет одиночеств, так старательно собранный Автором, непременно достигнет вершины своей незавершенности и рассыплется. Он рассыплется без надрыва, ужаса и причитаний, просто перестанет существовать, переходя в некую иную форму, напоминая странную мастерскую, в которой он был создан. И как случается в жизни, каждый пойдет своей дорогой, постепенно добирая свое незавершенное одиночество до полного.

А может быть, это история о любви двух одиночеств, которые так и не нашли возможности открыть ее для себя и друг для друга. О возвышенной любви, которая всегда сродни одиночеству, потому, что каждый возводит эту возвышенность, поднимая на недосягаемую высоту того, кого любит. На этих высотах нет обыденности и повседневности. На этих высотах собственный мир каждого. Но эти миры никогда не объединятся с миром реальным. Парадокс в том, что любое вмешательство жизни несет в себе гибель возвышенного мира!

Может быть, Автор хотел отвергнуть устоявшееся мнение, что на возвышенную любовь способны не все, а лишь избранные. И разрушение стереотипов это не только желание Писателя, бывшего когда-то настройщиком пианино, но и Автора романа, который создает эту возвышенность и тут же растворяет ее в туманном одиночестве, на которое обречены все собравшиеся по его воле или замыслу. И как неясными остались портреты, так и неясной осталась возвышенная любовь двух одиноких Вселенных, которые так и сохранят эту тайну в своих мирах, бережно храня ее, как лампочку «Катерина Медичи», как написанные словами портреты, как нежность дружбы, которая осознается лишь в момент потери.

Мы еще долго будем вглядываться в лица знакомых людей и просто встреченных мельком, пересекающих наше пространство, пытаясь угадать в них иные Миры, отблески других Вселенных и тех, кого тронула эта странная особенность – «туманное одиночество».

Еще хочется искать тайну, которая должна быть, но которой просто нет. Еще хочется быть рядом с людьми, которые открыли в себе, что - то новое, так знакомое тебе самому, что делает их близкими. Еще… . Но гаснет последняя лампочка по имени «Катерина Медичи», вернее вовсе не включается, а может, не включается именно при тебе, чтобы дать повод думать, что когда-то, где-то она обязательно вспыхнет. Чтобы осветить пустое пространство особым светом, в котором, возможно, ты сам станешь писать чей - то портрет, пытаясь увидеть в обыденном необычайное, позволяющее изменить и того, кто этот портрет пишет, и того, с кого он пишется.

Спасибо Автору за эту прогулку. Это было несложно. Это было действительно несложно, просто надо решиться посмотреть на себя в зеркало, которое висит в одинокой мастерской, где горели лампочки цвета детства.