«Цель творчеста – самоотдача,
А не шумиха, не успех».
(Борис Пастернак)


Опубликованный в 1919 году роман Сомерсета Моэма «Луна и грош» имел огромный успех. Это удивительно и, в то же время, легко объяснимо. Удивительно потому, что популярность заслужил роман, безжалостно бичующий пороки и всевозможные бытовые предрассудки того круга людей, который, собственно, и принял роман – респектабельного британского общества. Но парадокса тут нет, если исходить из правила, что громче всех кричит на базаре «Держи вора!» сам вор. Потому и смеялись над гоголевскими персонажами в «Ревизоре» городничие и чиновники, потому и хохотали в наше время над героями песен Высоцкого их прототипы. Подобная реакция беспроигрышна, ибо самое страшное для обывателя – признать в этих персонажах самого себя, а главное, – показать перед другими, что ты признаёшь себя.
Отсюда – концепция, единой нитью проходящая через многие произведения Сомерсета Моэма, что жизнь – театр, в котором все люди играют различные роли. Наиболее гротескно это показано в романе «Театр», где популярная актриса Джулия Лэмберт, сыгравшая за свою жизнь бесчисленное количество театральных ролей, в конце концов утратила своё собственное «я», продолжая и в быту вести себя согласно той или иной роли.
И коль жизнь – это театр, то человечество, согласно Сомерсету Моэму (и не только ему), разыгрывает в нём великую комедию.
Всё общество, окружающее главного героя романа «Луна и грош» Чарлза Стрикленда, деятельно замешано в этой человеческой комедии. Миссис Стрикленд, играя роль радушной хозяйки, устраивает скучнейшие обеды, на которые, словно отбывая «светскую повинность», сходятся гости, ничуть не интересные ни хозяйке, ни её супругу. Господа, принадлежавшие к литературному кружку мисс Уотерфорд, старательно играют роль писателей. Излюбленное их занятие во время званого чая – ядовитое злословие в адрес любого собрата по перу. Отсюда автор делает вывод, что «преимущество людей артистического склада заключается в том, что друзья дают им повод для насмешек не только своим внешним видом или характером, но и своими трудами». Бездарный художник Дирк Стрёв разыгрывает роль талантливого живописца, его жена Бланш – любящей супруги.
Когда Чарльз Стрикленд бросает семью и уезжает в Париж, миссис Стрикленд начинает репетировать роль обманутой жены, брошенной развратником-мужем. Она наряжается в «чёрное, монашески простое платье», держит под рукой изрядный запас носовых платков, чтобы вытирать дежурные слёзы. Дабы вызвать сочувствие окружающих, она всячески выставляет напоказ своё несчастье. В соответствии с представлениями светского общества, миссис Стрикленд придумала и причину уезда своего супруга. Согласно её версии, Чарльз Стрикленд бросил её, увлёкшись другой женщиной (французской танцовщицей, впервые увиденной им на сцене театра Эмпайр).
Даже рассказчик, от лица которого ведётся повествование, не лишён некоего налёта театральщины, а ведь это человек, по своей естественности и прямоте наиболее схожий со Стриклендом. (Если не считать, конечно, его таитянского окружения). Рассказчик берёт на себя неблагодарную роль посредника между уехавшим в Париж Стриклендом и его супругой. Вначале он даже готов разыграть из себя моралиста, но его останавливает страх не справиться с этой ролью.
До поры до времени подчиняется всем условностям светского общества и Чарльз Стрикленд. Семнадцать лет он играет роль порядочного супруга и заботливого отца. Он замкнут, скучен и не интересен окружающим. Жизнь его однообразно протекает между биржей, где он работает маклером, и домом. И в то же время, в душе его, как раковая опухоль, разрастается тяга к искусству, к занятиям живописью. Слабая вначале, тяга эта постепенно превращается во всепожирающую страсть, которая сродни чувству любви. Справиться с ней невозможно. Вот как в романе рассказчик объясняет миссис Стрикленд причину, побудившую её супруга совершить подобный поступок: «Мне... кажется, что ваш муж не вполне отвечает за свои поступки. По-моему, он уже не тот человек. Он одержим страстью, которая помыкает им... Его точно околдовали. Тут поневоле вспомнишь загадочные рассказы о том, как второе «я» вступает в человека и вытесняет первое. Душа – непостоянная жительница тела и способна на таинственные превращения. В старину сказали бы, что в Чарлза Стрикленда вселился дьявол».
Не раз признавая, что Стрикленд одержим дьяволом, рассказчик в то же время оговаривается, что этот дьявол, не дух зла, «он – первобытная сила, существовавшая прежде добра и зла». Иными словами, Стрикленду открылось нечто такое, что враз перевернуло его сознание, напрочь освободив от человеческих понятий, представлений и предрассудков. Все моральные ограничения потеряли над ним власть. Всё, чем до этого он дорожил, превратилось в простую условность. На замечание рассказчика, что закон может заставить его содержать жену и детей, Стрикленд ответил: «А может закон снять луну с неба?» Из этой фразы явствует, что Стрикленд отныне твёрдо убеждён: материальное не властно над духовным. Как нельзя снять луну с неба, так настоящего художника невозможно подчинить законам человеческого общества.
Но и художник художнику рознь. Одно дело преуспевающая бездарность вроде Дирка Стрёва, малюющего на потребу толпе пошлые картинки, и другое – Чарлз Стрикленд, одержимый, ничуть не интересующийся мнением окружающих. Судьба картин, вышедших из-под его кисти, мало заботит Стрикленда. Законченная картина сейчас же перестаёт его интересовать, ему важен не результат, а сам процесс творчества. Подобного же мнения придерживается и рассказчик, тоже занимающийся творчеством (он писатель). Он считает, что «удовлетворения писатель должен искать только в самой работе и в освобождении от груза своих мыслей, оставаясь равнодушным ко всему привходящему – к хуле и хвале, к успеху и провалу». Накопившаяся за долгие годы деятельности, творческая сила распирала Стрикленда и он жаждал от неё освободиться. Он не слушал никаких доводов рассказчика, не реагировал на каверзные вопросы. Стрикленду неважно – есть у него талант или нет, будут иметь успех его картины, или не будут. «Когда человек упал в реку, неважно, хорошо он плавает или плохо. Он должен выбраться из воды, иначе он потонет», – говорит Стрикленд.
При некоторой схожести характеров, что позволяло им поддерживать приятельские отношения, рассказчик отличается от Стрикленда главным: отношением к последующей судьбе своих произведений, отношением к обществу. Рассказчик признаётся, что не смог бы ничего создать на необитаемом острове, зная, что ни один человек не прочтёт его сочинение. Стрикленду же это безразлично. Он равнодушен к славе, успеху, материальному достатку, – вообще, ко всем достижениям человеческой цивилизации. Его единственная мечта – когда-нибудь оказаться вдали от цивилизации, на острове, и там, среди девственной, первобытной природы, наконец-то полностью реализовать свои творческие возможности.
Ниболее ненавистна Стрикленду плоть и все её потребности, отрывающие его сознание от духовного, вечного и непреходящего; приземляющие его мысль, постоянно витающую в облаках. Стрикленд живёт как лунатик, машинально, чисто автоматически удовлетворяя потребности тела в пище, сне. Он не замечает на чём он сидит, спит, во что одевается. Он ест, не отдавая себе отчёта в том, что это за блюдо. В одну из встреч со Стриклендом рассказчик вдруг «прозрел в нём пламенный, мученический дух, устремлённый к цели более высокой, чем всё то, что сковано плотью». Он смотрел на него и, «странным образом, видел перед собою не эту оболочку, а бесплотный дух». Это уже из области мистики. Иными словами, рассказчику, благодаря обострённому внутреннему зрению, вероятно, удалось рассмотреть сквозь физическое тело Стрикленда его духовную ауру, то есть тело астральное. Рассказчик всё время заостряет внимание на неземном, иррациональном характере обуявшей Стрикленда творческой страсти, граничащей с божественным озарением. Потому и не похож Стрикленд на других художников. Он творил не для людей – их суд и мнение его никогда не интересовали, – а ради удовлетворения живущего в нём инстинкта красоты. Вот почему Стрикленда не понимали и не признавали, вот почему не пользовались успехом его картины. Подлинная красота – явление едва ли не потустороннего порядка, куда ухитрился проникнуть своим творческим взглядом подлинный творец. Подлинная красота существует независимо от признания и чужого мнения. Вот как говорит об этом Дирк Стрёв – плохой художник, но тонкий ценитель искусства – в споре со своей женой о творчестве Стрикленда: «Неужели, по-твоему, красота, самое драгоценное, что есть в мире, валяется, как камень на берегу, который может поднять любой прохожий? Красота – это то удивительное и недоступное, что художник в тяжких душевных муках творит из хаоса мироздания. И когда она уже создана, не всякому дано её узнать...»
Дирк Стрёв едва ли не единственный человек, сразу же определивший в Стрикленде гения, а гению, как известно, прощается многое, что не прощается простому смертному. Поверил в талант Стрикленда и рассказчик, о чём говорит неоднократное его желание приобрести картины последнего. Рассказчик ужасался некоторым поступкам Стрикленда, пытался заставить себя ненавидеть его, но всякий раз, при встрече с ним, сдавался, покорённый его нагловатым остроумием, и продолжал поддерживать отношения. Как подлинный писатель, рассказчик не осуждал Стрикленда, а изучал его как редкий человеческий экземпляр, пытался доискаться причины его чудовищных, с точки зрения общепринятых представлений, поступков.
Сам рассказчик не был свободен от власти условностей и не верил людям, утверждавшим, что они безразличны к тому, что о них думают окружающие. По его мнению, это пустая бравада. Обычно, люди поступают как им вздумается, надеясь на то, что никто об этом не узнает. В споре со Стриклендом он приводит слова Канта: «Поступайте так, чтобы любой ваш поступок мог быть возведён во всеобщее правило». Двигателем поступков человеческих рассказчик считает совесть. Именно она охраняет в каждом человеке правила, которые общество выработало для своей безопасности, именно она не даёт человеку «отбиться от стада», внушая, что интересы общества намного выше его собственных интересов. И человек становится рабом совести, – клеймит всех, кто пытается в той или иной степени пренебречь интересами общества. Жизнь человека превращается в нагромождение всевозможных приличий, правил, запретов и норм поведения. Жизнь человека превращается в сущий ад. И кто же является мучителем человека? Сам человек, благодаря безжалостной тирании собственной совести. И, в связи со всем этим, рассказчик признаётся: «Когда я понял, что Стрикленду и вправду безразлично отношение, которое должны возбудить в людях его поступки, я с ужасом отшатнулся от этого чудовища, утратившего человеческий облик».
Конечно, с точки зрения обывателя, – бесчеловечно уехать, оставив жену и детей без средств к существованию. Ещё более бесчеловечно отбить супругу у человека, фактически спасшего его от смерти, а потом довести её до самоубийства. Но всё дело в том, что Стрикленд совершенно не понимал бесчеловечности своих поступков, он просто жил в ином духовном измерении, к которому обыкновенные земные мерки были неприменимы. Ведь если вдуматься, то, например, брак в современном понимании, это ничто иное, как скрытая форма рабства, силой неких моральных законов прикрепляющая супругов друг к другу, ограничивающая их свободу до минимума. Дети, которых, казалось бы, так бесчеловечно бросил на произвол судьбы Стрикленд, например, по понятиям кришнаитов вовсе не являются его детьми. Человек не Бог, чтобы создать другого человека, он создаёт только телесную оболочку, в которую Бог вселяет душу. Следовательно те, кого мы называем родственниками, по большей части ими не являются. На самом деле родственными являются не тела, а души, которые помещены в совершенно чужие для нас тела. По этому же принципу заключаются браки, и если вдруг встретились две родственные души, – брак является счастливым. То, что Стрикленд сблизился с Бланш Стрёв говорит лишь о степени плотского влечения первого, с которым он не смог совладать, и случайности выбора супруга последней. Не признающий никаких обязательств Стрикленд ничего Бланш Стрёв не обещал, не давал ей повода строить какие-либо иллюзии. И не его вина в том, что она пожелала большего, нежели мог дать Стрикленд. После самоубийства Бланш, он признался в беседе с рассказчиком: «Я в любви не нуждаюсь. У меня на неё нет времени. Любовь – это слабость. Но я мужчина и, случается, хочу женщину. Удовлетворив свою страсть, я уже думаю о другом. Я не могу побороть своё желание, но я его ненавижу: оно держит в оковах мой дух. Я мечтаю о времени, когда у меня не будет никаких желаний и я смогу целиком отдаться работе».
Конечно, с точки зрения обывателя, Стрикленд был безжалостным человеком, но он не требовал жалости и к себе. Он был глубоко равнодушен ко всему, что не касалось искусства, в том числе и к своей собственной персоне.
Несомненно, что в образе Стрикленда Сомерсет Моэм отразил некоторые черты ницшеанства, а в целом традиция изображения подобного рода нигилистов-одиночек, вступающих в конфликт с обществом, идёт ещё от Байрона с его Чайльд Гарольдом. В русской литературе она представлена Онегиным, Печориным, Базаровым и другими. В американской – Мартином Иденом.
Стрикленд чужд не только окружающим его людям, но и самой географической местности. Он не удовлетворяется жизнью в Англии, но и переехав в Париж, не находит успокоения. Его тянет куда-то в другие места, далёкие от цивилизованной Европы, и там – он интуитивно это чувствует – его настоящая родина. Он уже жил там когда-то в прошлом воплощении, и смутные отголоски той жизни сохранились в его сознании. Подобно этому неосознанному чувству утраченной родины и чувство недосягаемого идеала, который он пытается воплотить в своём творчестве. Стрикленд как будто разгадал какую-то тайну вселенной, понял что-то такое, что нельзя выразить привычными земными средствами, но что ему обязательно нужно выразить. На его необычных картинах сквозь предметы материального мира проступала иная материя, совмещавшая черты духовного и материального. Стрикленд как будто поставил перед собой задачу отыскать первооснову мира, которая, вероятно, заключена в единой духо-материи. Образно говоря, Стрикленд хотел совместить луну и грош.
Посмотрев его картины, рассказчик сказал, что Стрикленд хочет выразить то, что средствами одной только живописи выразить невозможно. Как Бог, Стрикленд хотел вновь создать мир из первобытного хаоса, но обстановка шумного, делового, погрязшего во всевозможных пороках Парижа для этого не подходила. И Стрикленд инстинктивно стремился на юг, в тёплые страны. В мечтах он часто видел зелёный остров посреди бескрайних океанских просторов. Стрикленд знал – там он обретёт всё то, чего ему так недоставало в жизни, там он найдёт себя. Вся предшествующая жизнь Стрикленда – всего лишь путь к этому желанному острову, – долгий и утомительный. Всё его предшествующее творчество – всего лишь эскизы к той, главной картине, которую он нарисовал на стенах своей таитянской хижины. Здесь наконец-то воплотились в жизнь все его мечты, здесь он достиг творческого идеала. Стрикленд создал произведение, выходящее за рамки земного, материального мира. В этой картине он соединил черты земного и ирреального, он создал гениальное произведение искусства. Цель была достигнута, а большего для Стрикленда не существовало. Соединив наконец-то в своём последнем творении луну и грош, он не захотел оставить его людям и тем превратить в предмет купли-продажи. Как правильно заметил Михаил Булгаков: рукописи не горят. Не горят и великие творения изобразительного искусства. Великие идеи носятся в воздухе – они результат деятельности миллионов рядовых, безвестных творцов. Гений пользуется готовыми идеями, он лишь аккумулирует их в единое целое. Он вбирает в себя духовный опыт миллионов. Вот почему создания его рук в большей степени принадлежат миру астральному (космическому), – биосфере Земли по Вернадскому, нежели миру физическому. Сгорая в своём материальном воплощении, великие произведения искусства не перестают существовать как наши духовные символы, доступные для восприятия лишь единицам избранных. Всё это было известно Стрикленду, завещавшему перед смертью сжечь хижину со своим бесценным творением. В результате жестокой и неравной борьбы он победил материю и как всякий победитель был безжалостен к побеждённому.

1994 г.