«Как большая рыба, как кит, выброшенный на берег одуревшего океана, лежала Анна посреди ночи в своей постели». Нетрудно догадаться, что чувствует кит, выброшенный на сушу. Для него это - чужая стихия. Но отчего женщина столь же некомфортно чувствует себя в собственной постели?
«Анна-Иоан-н-на... - как далёкий паровоз, возвестил желудок и вместо пара послал в нос выстрел отрыжки». Тот, кому известно, что «двор императрицы Анны отличался пышностью, поражавшей иностранцев; празднества и увеселения были шумны и замысловаты» (Ф.Брокгауз, И.Ефрон. Энциклопедический словарь. М. 2006), объяснит состояние героини чрезмерным увлечением «празднествами и увеселениями».
В пользу этой версии говорят и «потрескавшиеся губы», и выпитые бутылки, смущающие участкового, и воспоминания о кавказском курорте, где Анна пьянствовала в компании с фарцой и черкесами.
Анна радовалась тому, что умела говорить с официантами.
- А как вас, ради смеха, зовут? - задаёт она один и тот же вопрос. И они всегда честно называют ей своё имя. Каждый раз новое. Надо полагать, и ресторан Анна посещает каждый раз новый. С новым спутником, вероятно...
Вот только что за нужда пьянствующему по вечерам человеку покупать вечерние газеты, а тем более, разгадывать в них кроссворды? Рядом с газетами на туалетном столике - лекарства, которые, похоже, мало помогают. Тело Анны окончательно «расклеилось»: сердце, желудок, почки, уши, правый глаз «вышли из повиновения». Вместо щёк - «охваченные аллергией пламенные ягодицы лица».
А ведь два месяца назад ради справки для бассейна Анна стояла перед «брезгливым, уродливым личиком» курортной врачихи. Стояла, «как столкновение двух миров, как роковой турнир Пикассо и Боттичелли, щедро выкатив на врачиху славянские груди, и, оглушённая этой красотой, иноверка нехотя выдала нужную справку».
Что же случилось за эти два месяца? Да ничего необычного. «Он довёз её до дому из аэропорта, загорелый и сероглазый, сказал, что завтра с утра позвонит и заедет, поцеловал в висок со свойственной ему только лёгкой небрежностью - и не позвонил, не заехал, никогда - никогда».
И это «никогда» - как линия отреза между прежней жизнью Анны и нынешней.
В прежней жизни ОН катался на лыжах, плескался в бассейне, приходил, пристыженный, из сауны, пьянствовал с ленинградками. Что делала в это время Анна? Она спала, спала, спала... Не ценя счастливых мгновений, совершенно не опасаясь, что всё это может закончиться. Сон жизни был такой приятный. И вдруг это «никогда»! Анна, возможно, спала бы и дальше, да «тело взбесилось», а «грудь болит от потери». И единственным смыслом жизни становится ожидание. Оттого и новогодняя ёлка дожидается женского дня. Ехать за границу к сочиняющему антипатриотические брошюры мужу? А что толку? Надежда гаснет - смысл жизни утрачивается. Оттого и узелки бинтов на запястьях - «белые манжетики».
Что имеем - не храним, потерявши - плачем! Почему так? Почему всегда так?
Возможно, причина кроется в наших снах. Не тех, что мы видим, ложась в постель, а тех, в которых мы живём. В этих снах Анна видит себя то Анной Карениной, то Анной Ахматовой, то Анной на шее. «В зависимости от этого менялись её знакомства, она то влюблялась, то эмигрировала в Париж, то прожигала слезою снег»... Итог - одиночество. Почему за мыслью о гастрономе приходит воспоминание об официантах, диалоги с которыми доставляли Анне удовольствие? Не потому ли, что круг общения сузился до продавщиц в гастрономе. Правда, иногда захаживал участковый, но тот, видно, совсем неразговорчивый: «постоит - постоит и уйдёт».
Кстати, почему Анна радуется своему умению говорить именно с официантами? Не сродни ли эта радость самоуверенности известного нигилиста, умевшего, как он считал, говорить с мужиками? Не на той ли же самоуверенности покоится и авангард как мировосприятие, для которого характерен отказ от всяческих традиций (культурных, моральных, религиозных)? Тот же нигилизм, одним словом.
Только когда прыгает сердце, тело то жиреет, то худеет, а уши чешутся то непреодолимого желания их оторвать, яснее ясного становится одно: есть-таки вечные ценности, и, как и тысячу лет назад, жизнь без любимого превращается в пытку.
И не случайно из повиновения вышел именно правый глаз героини: ослаб контроль левой половины мозга, отвечающей за логические операции - женщина получила возможность п-о-ч-у-в-с-т-в-а-т-ь, что действительно нужно её сердцу, её ушам и глазам.
Познание себя, в свою очередь, помогает героине из отдельных фрагментов жизненного опыта выстроить картину мира в целом, подобно тому, как пуантилисты из отдельных мазков чистого цвета создают художественный образ: «А Бог - он ведь в каждом из нас, в каждом доме и в каждой квартире, и в этой ёлке, и в этом коньяке, и даже мама моя, которая всю жизнь преподавала материализм... и даже в материализме!»