Глава №1 . Калашник.

И вот вновь, аккуратными лоскутами нарезая тишину холостяцкой спальни, зазвонил будильник. Да и не звон это был вовсе, не звон, но призыв полный бодрости и человеколюбия. Слева от довольно широкой двуспальной кровати, на старой тумбочке среди кучи наваленных книг, горшков с цветами и всё ещё мерно тлеющей лампады, вибрируя, ласково пел мобильный телефон. Задорная трепетная мелодия умиротворяла слух магическим чарующим ароматом. И было в ней нечто первозданное, первобытное, а, быть может, и не сотворённое вовсе, но меж тем всегда сущее, ибо каждая нота её казалась всё ещё дремлющему уху вымолвленной божьими устами.
Из-под старого тёплого одеяла из верблюжьей шерсти сначала показалась верхушка головы, а затем и ухо, судя по всему, принадлежащие человеку, мужчине. Лицо же и все черты его по-прежнему оставались скрытыми под неровно нагромождёнными белыми складками пододеяльника. Было понятно, что человек этот, хоть уже и не спал, всё же ещё пребывал в лёгкой дремоте, и вовсе не планировал тотчас же покидать тёплое уютное место. Песня негромкой ласковой трелью продолжала разливаться в воздухе, но со второго куплета стало заметным, сколь сильно вдруг она преобразилась. Нечто впивалось в неё протяжными клиньями гортанных нот, назойливо дополняя и многократно усиливая общий звуковой эффект. Это было не что иное, как собачий вой, местами жалобное скуление, ритмичное потявкивание в наиболее взрывных моментах песни, а кое-где и самый откровенный лай.
- Фальшивишь, Калашник, фальшивишь! – прозвучал охрипший сонный голос, после чего одеяло вновь скрыло человека под собой. – И чему вас только учат в вашей собачьей консерватории? – раздалось через мгновение уже из-под одеяла.
Сбоку на кровати, в ногах, свернувшись клубком, лежал небольших размеров пёс. Его вытянутая мордочка, увенчанная двумя подёрнутыми причудливыми ушками, то спокойно покоилась меж передних лап, то резко вздымалась кверху, и тогда гармонию мерного расплёскивающегося регги нарушал заливистый собачий лай. В тусклом свете лампады собачья голова отбрасывала на стену странным образом две тени, а чёрные вишни глаз приобретали мистический отсвет. Блеск этот не был добрым, да и сам пёс моментами приобретал необычайное сходство с порождением Тифона и Ехидны, трёхглавым Цербером. Это зловещее существо с собачьим обликом служило древнегреческому богу Аиду, стоя в преддверии царства мёртвых, тем самым охраняя вход и выход из него. Что же охранял явно неравнодушный к солнечному регги Калашник, оставалось загадкой. Но подпевал и импровизировал он так звонко и так настырно, что из ада неминуемо был бы выгнан самим Князем Тьмы за свой докучающий жизнерадостный вокал. Честно говоря, Калашник, несмотря на свои внушительного размера клыки, был славным и добрым щенком, озорство и неуёмная воля к жизни в котором превращала его в настоящую юлу. Да и не было у него в его столь юные годы столько грехов, чтоб после жизни в этом мире неминуемо отправиться в собачий ад.
Спустя несколько минут концерт по заявкам был окончен. В одно мгновение Калашник поднялся в полный рост, вытянулся стрункой, деловито звучно тявкнул, ставя окончательную точку в песне, после чего ураганом ринулся вниз. Одним прыжком он одолел добрых два метра комнаты и, приземлившись на твёрдый обшарпанный линолеум, проскользил на своих когтях ещё несколько метров к окну. Затем зажав коричнево-золочёную штору в зубах, методично потянул её в сторону до тех самых пор, пока не упёрся головой в холодный бетон боковой стены. То же самое было проделано и со второй шторой. Мир и покой сонного царства был разрушен в короткие мгновения, пав под натиском лап и зубов настырного щенка.
Бурные потоки света, словно водяные толщи, прорвавшие вековой заслон дамбы, ринулись в открывшиеся стеклянные врата комнаты. Острые, как наконечники копий, лучи, пронзив замутнённую гладь уже давненько немытых окон, живым ярчайшим светом заскользили по полированному дереву старой ободранной мебели, выцветшим обоям и задирающемуся рваными краями линолеуму. Солнечные зайчики скакали повсюду, взрываясь снопами искр на поверхностях хромированных гантелей, керамических горшков с цветами, выкрашенных в ярко зелёные и синие тона, белых каркасах батарей и огромной луже воды, расплёсканной Калашником посредине комнаты.
- Ты неисправим! – сидя на краю кровати и прикрывая от яркого света рукой глаза, констатировал окончательно проснувшийся хозяин. – Ты не исправим, слышишь!? – вновь проворчал он. Но не было в том ворчании ни капли недовольства и унылой тоски, а лишь изрядная доля иронии.
Пёс, задрав морду к верху, довольно рявкнул в ответ. Как и следовало бы порядочному псу, он бросился в объятия отпрянувшего ото сна хозяина, ритмично виляя из стороны в сторону увесистым купированным хвостом и, собственно, всем своим крепким, любящим движение телом. Запрыгнув обратно на кровать, он повалил своего ещё неокрепшего господина и принялся облизывать его уши, щёки и нос.
- Ну хватит, хватит уже, настырный ты пёс, – проговорил тот в ответ. – Навязчивый, как банный лист! - вновь констатировал он, после чего тут же добавил: – И упрямый к тому же, как стадо баранов, ей-богу.
Но пёс, безгранично влюблённый и потому беспредельно преданный своему хозяину, не понимал смысла всех этих терминов. Он хорошо различал лишь интонацию, с какой они были произнесены. А в интонации той, определённо, не было ничего дурного и подозрительного, ничего, что могло бы сулить неприятности. Голос хозяина, хоть и ворчливый, был преисполнен ответной любви и всё той же преданности. Ведь у этого человека кроме четвероногого Калашника больше никого и не было на этом свете.
- Ну что, негодник, пойдём умываться? – посадив к себе на колени и взяв за передние лапы щенка, спросил хозяин.
Пёс звонко и жалобно тявкнул в ответ, резко склонил голову влево, потом, так задержавшись на мгновение, перевёл её вправо, а затем снова влево. Живые выразительные глаза ловили каждое мимическое движение в лице хозяина.
- Ну, милый, раз уж встали, раз уж ты меня разбудил, значит, мы непременно пойдём умываться и чистить зубы.
Мужчина встал, изрядно с многократным хрустом потянулся, широко зевнул и добавил, глядя в самую глубину кругловатых, немного косо поставленных, небольших, но столь пронзительных глаз цвета переспелой вишни:
- Кстати, и думать забудь о том, что тебя это якобы не касается.
Пёс что-то задиристо недовольно тявкнул пару раз и бросился бежать вон из комнаты. Но голос хозяина настиг его, как только он сделал первый прыжок. А потому он покорно остановился, пытаясь уловить смысл исторгаемых устами господина слов.
- И тапочки, живо принеси мне тапочки! – повелительным тоном сказал он. Пол был чувствительно холоден и солнечные лучи лишь безнадёжно скользили по нему, не имея возможности сделать теплее.
Через пару мгновений в дверном проёме появился возбужденный Калашник. В его бескоспромисно-острых зубах пропадал левый тапок.
- Так, - деловито начал хозяин, - ну вот только не надо, не надо этого: я же не миллионер каждую неделю себе новые тапочки покупать. Отдай, отдай, кому говорю, – потянул за тапочку присевший перед щенком на корточки хозяин.
Пёс ни в какую не желал расставаться с принесённым тапочкам. Крепко стиснув разодранную тряпочную плоть, он усердно перетягивал его в свою сторону. Калашник упёрся в скользкий пол стройными передними лапами и всем телом, играючи, пытался пересилить многократно превышающего его противника, но задние лапы безнадёжно-предательски скользили по линолеуму, приближая его к хозяину. «Итак, левый тапок проигран, левый тапок, но не весь бой», – так думал Калашник.
- Ну вот и молодец, умник!
Хозяин пододвинул упирающегося Калашника поближе к себе и, обняв его голову ладонями, глядя ему прямо в глаза, продолжил спокойным тоном:
- А теперь, сейчас же, принеси мне второй тапок! Ты слышишь!? Второй тапок», – закончил он, затем развернул пса мордой к двери и тихонько подтолкнул к выходу в коридор.
Калашник был на редкость смышленым псом, с хорошим чувством юмора и отлично развитой памятью. Его сообразительность и находчивость были способны привести в восторг кого угодно. Ему шёл восьмой месяц, но за полгода проживания в этой квартире он научился понимать своего хозяина с полуслова, с полу жеста и с полу взгляда. Феноменальные способности Калашника были истиной, такой же безоговорочной истиной, как и его сильный характер, как его настойчивость, целеустремлённость и бунтарство, клокочущие в молодой крови. И если уж он что-либо определённо не желал исполнять, а такие вещи находились, то даже под гнётом хозяйской немилости не шёл наперекор себе. Такой уж он был пёс, и дело здесь было вовсе не в избалованности и упущении раннего воспитания. Воспитан он был так, что любой мог бы позавидовать. Когда требовалось, Калашник из озорного бунтаря превращался в послушного вышколено-выдрессированного пса, полного величавой гордости, достоинства и незапятнанной чести. И плюс ко всему, несмотря на свои скромные размеры, он был настоящим бойцом, сильным, храбрым и решительным. Все во дворе, а так же в соседнем парке отлично знали, что не стоит задираться на него. Ведь обиды… свои обиды Калашник прощал лишь своему хозяину, своему господину, которого любил, уважал и был предан всей своей живой, широкой собачьей душой.
- Ну где ты там, давай живее! – повысил голос хозяин, стоя на холодном полу в одном изрядно потрёпанном тапке.
Он подошёл к окну, открыл одну секцию и выглянул вниз на улицу. Лето подходило к концу. В права потихоньку начинала вступать желтоликая осень со своими причудами. Но утро оставалось всё ещё по-прежнему летним, поистине прекрасным и в юной свежести своей не уступало утру весеннему, когда сквозь переливы птичьих голосов всходит зелень. Подул резким напором свежий ветерок. Здесь, на высоте десятого этажа, это было естественным. Листья комнатных растений, что ютились на подоконнике, затрепетали и, словно обрадовавшись этой долгожданной свежести, потянулись к солнцу. Мужчина на мгновение отпрянул от окна. Только вновь очутившись в своей спальне, которая, судя по всему, являлась так же обедней, ощутил, сколь спёртым был здесь воздух. Он недовольно поморщился, после чего вновь выглянул в окно. Округа полнилась многоликими звуками, такими разными как по происхождению, так и по своей природе, что их сведение в единый концерт рождало шум, гам и ничего более. Слева была дорога, прямой участок, сплошь усеянный колдобинами и ухабами, но частые машины порой проносились здесь как говорится с ветерком, не щадя подвески. Где-то позади, царапая бетонно-стальными когтями высокое синее небо, строились очередные многоэтажки. Работали краны, туда-сюда сновали гружёные материалом камазы. Крики строителей-гастролёров на последних этажах стройки, звуки гудящих свадебных машин, птичий щебет, соседская брань и крик мальчишек с неподалёку раскинувшегося футбольного поля - всё это делало субботнее утро, как нельзя более субботним, более праздничным и выходным.
Вновь отпрянув от окна, до ушей донеслось невнятное полутявканье, что-то невразумительное. Мужчина обернулся и увидел в дверях щенка, который совсем недавно был послан им на поиски правого тапка. И вправду, Калашник принёс тапок, но только этот, мало того, что не был правым, так ещё не был и надлежащего размера и цвета. Пёс присел на задние лапы, и, держа в зубах маленький, розовый, очевидно, женский тапок, как мог подавал голос. «Вот, смотри, я принёс. Того не было, я взял этот, авось сгодится. Ну так сгодится или нет!?» - стоял задумчивый Калашник.
- Так, Калашник, у тебя глаза есть!? – серьёзно поинтересовался хозяин. – И что же ты мне притащил!? И где ты только отрыл это старьё!? – удивлённо продолжил хозяин.
Мужчина подошёл к щенку, снова присел на корточки, и, сняв с левой ноги тапок, принялся показывать его Калашнику, приговаривая:
- Вот, вот, точно такой же, только правый мне нужен. Иди, ищи. Где то в большой комнате, в зале. А этот… – добавил он, глядя на уже отправившегося назад пса. – А этот… – повисла пауза, и щенок с розовым тапком в зубах вопросительно смотрел на своего господина чуть поодаль дверей, – а этот положи, где взял, – закончил он, деловито ткнув в воздух пальцем.
Пёс вновь отправился на поиски правого тапка, а его хозяин подошёл к коричневому полированному столу, на котором средь горы хлама возвышался монитор компьютера. Кнопка сетевого кабеля забрезжила ярко-синим цветом. Затем щёлкнула круглая чёрная кнопка системного блока, и тот, разгоняясь, принялся деловито шуметь. Через мгновение загорелся монитор. Вновь приветствовал виндоус. Пальцы застучали в привычном бодром темпе мелодию знакомую и более созвучную двадцать первому компьютерному веку, чем любая иная. Фидель сделал погромче музыку, потянулся, прохрустев, казалось, всеми суставами своего тела одновременно, и вновь обратился к окну.
- Как же всё-таки это здорово, хорошенечко выспаться! – проговорил он вслух, широко зевая при том.
Натужное потявкивание еле пробивалось сквозь ритмы регги. Фидель обернулся и увидел Калашника, в чьих зубах красовался правый тапок. Пёс с умным видом сидел на задних лапах, не сводя глаз со своего господина. Он пытался сказать ему, что задача выполнена, но при этом же он искренне боялся, что в этот самый ответственный момент субботнего утра пресловутый, непонятно куда запропостившийся тапок может выпасть у него из пасти.
- Умница, молодец, Калашник, так держать! – ласково проговорил хозяин, поглаживая и тиская своего любимца. - Так вот тебе, на, держи, задачу выполнил - значит заслужил. Держи, и ни в чём себе не отказывай.
Фидель достал из кармана шорт пару ломтиков чего-то весьма примечательного, вкусного, и щенок, неторопливо стащив с руки этот дар, смачно захрустел кусочками съестного, не роняя на пол ни единой крошки.
- Ну а теперь, дорогой мой зверь, пройдём ка в ванную! – сказал хозяин и протянул руки к щенку. Но при слове «ванная» Калашник резко осёкся, перестал жевать и, внимательно взглянув в глаза хозяину, дал дёру.
Спустя десять минут поисков и ещё десять минут уговоров процедура началась. Отловленный и приговорённый к помытию через душ и чистке зубов через щётку с пастой, шустрый, озарной Калашник сидел в синеньком пластиковом тазу. Фидель вымыл с мылом руки, а затем и тщательно прошёлся по щётке. Пёс сидел в тазике и жалобно смотрел на своего коварного хозяина, и когда тот повернулся к нему с злополучной щёткой в зубах, тот решительно отшатнулся.
- Ну не бойся, не бойся ты, дурачёк. Сколько раз уже проходил через это. Сегодня что? Суббота!? – обратился он к Калашнику. – Да, суббота. А что мы обычно делаем по утрам в субботу, скажи мне? – вновь осведомился он, на что пёс жалобно заскулил. – Вот именно, чистим зубы. Ну так и нечего бояться. И кстати, эта новая паста, смывать её не надо, так что можешь смело пробовать на вкус.
Вскоре чистка зубов, вторая за прошедшую неделю, была завершена. Первые тёплые струи из душа вернули Калашнику хорошее расположение его собачьего духа, придав бодрости телу, да лёгкости и без того воздушным мыслям. Пёс любил мыться, обожал воду и всё, что было с ней связано, в особенности мягкую белоснежную пену. Занятие это приносило ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Вытянув лапы, он послушно лежал на дне достаточно глубокого синего тазика и робко погрызывал резиновую игрушку: рыбку, которая, при всей своей аппетитности, издавала тончайший ритмичный писк каждый раз, как смыкались щенячьи челюсти.
В маленькой ванной становилось жарко. Кран с горячей водой оставался включенным сравнительно долго, с тех самых пор, как Фидель приступил к ловле Калашника. За эти десять минут атмосфера здесь успела накалиться. Белые клубы пара поднимались к белому облезшему потолку, на розовых стенах с отколупывающейся местами краской выступила обильная испарина, а круглое зеркало запотело так, что потеряла способность к отражению.
- Ну, вот, – спокойным выразительным тоном начал Фидель, – сейчас ополоснём тебя, просушим, и ты будешь у меня готов. Готов к труду и обороне, – улыбнувшись про себя, закончил заботливый хозяин.
Сейчас на ум Фиделю почему-то пришла услышанная некогда им некорректная фраза о том, что собаке, как и машине, нужен уход:
«Собаке, конечно же, нужен уход, в том спору нет. Собаке просто необходим уход. Даже больше, чем простой уход, как, скажем, за кошкой, канарейкой или же хомячком. Собаке необходим хороший хозяин, который бы обеспечил её гордому имени достойный уход. Собака - это вам не безмозглое шерстяное чучело, раскидывающее повсюду свои шерсть и слюни, да к тому же гадящее где попало. Хотя, конечно же, не без этого. Ну гадит и гадит себе. Надо же собакам тоже справлять где – то свои собачьи нужды. Человек – гражданин, у него есть родная страна, город, в котором он проживает, квартира в которой живёт и непосредственно туалет, где он справляет свои человеческие нужды. А что есть у собаки, у той самой собаки, которую разумный человек выдернул из привычной ей среды, из того самого места, которое было некогда определено этому несомненно разумнейшему животному самой матерью природой? У собаки нет, ровным счётом, ничего из выше перечисленного. Но вместе с тем фактом, у неё имеется нечто большее. И это нечто – её собственный хозяин. Тот самый, что приручил её и обрёк на совместное существование вне зависимости от желаний древних инстинктов этого некогда одомашненного дикого зверя, охотника. И меж тем, приобретая хозяина, человека, гражданина, собака автоматически приобретает всё, чем тот владеет. Животное получает всё это, движимое и недвижимое, в безвременное пользование на весь срок своей счастливой, или же несчастной собачьей жизни. Да и как вообще, как, в конце-то концов, можно сравнивать кучу металлолома с собакой, с настоящим преданным другом, с живым существом. Быть может, даже более живым и чувственным, чем этот зверь, что скрывается под личиной современного человека. Тот, который на протяжении всей своей сомнительной истории уничтожает миллионами себе подобных, отравляя, при том весь мир вокруг и испепеляя последние плодородные нивы, на которых веками всходили зёрна благочестия и духовности. Тут нечего и думать! Абсурд, да и только!»
Нет, Фидель не был борцом за права животных, не состоял в Грин Пис, или же в иных организациях подобного толка, что обороняют бьющихся на смертном одре флору и фауну земли. Он просто любил своего Калашника, такого родного, такого близкого его одинокому сердцу пса. Он не слыл тем самым сумасшедшим «собачником», помешавшимся на своих любимцах. Да и о скорбной доле животного и растительного царств он не утруждался раздумывать. Да и чего тут думать то!? Всё и так было яснее ясного. Приговор обжалованию не подлежал. А мысли эти были и вправду странными. Не правда ли, какие странные мысли? Странные, сомнительные и несвоевременные мысли по сравнению, например, с последними новостями, в которых через тонкую стену комнаты можно было расслышать о вновь разбившемся самолёте, где погибло сто пятьдесят человек, об очередном захвате сомалийскими пиратами гражданского судна с российскими моряками на борту, о вновь обрушившемся на Таиланд гибельном цунами, унёсшем жизни тысячей людей, из которых было много российских туристов, и многое другое, более важное, а, самое главное, более интересное. «Ведь современный человек – дитя века безграничной информации, он уже и жить не может без этих всегда печальных новостей (именно печальных новостей, так как на добрых вестях внимание особо не привыкли заострять, и статус их далёк от первой важности), порождаемых раздувающимися динамиками телевизоров, кухонных радиоприёмников и автомагнитол. Дома, на работе, в пробке на кольце, где бы ты ни был, ты всегда узнаешь первым о смерти, о смерти тысяч и сотен тысяч людей, которых никогда не видел, не знал и уже не узнаешь никогда, и на которых тебе, ровным счётом, плевать. Так, просто интересно. Кощунство, не более - все эти новости, и не могло быть им другого наименования», - так считал Фидель и потому редко, или почти никогда не заострял своего внимания на бесполезном ящике старого телевизора. «Все клеймят наркоманов!? Но посмотри те же глубже внутрь себя! Вы же сами все последние наркоманы, хуже некуда. Только сидите на другой теме. Попробуй только вечерний телевизор не подай новостей, под баночку холодного пива, и жареную картошку с куриными грудками. Да, современный человек всегда должен быть в курсе. Он всегда должен быть наготове, начеку, так сказать, и знать всё, что творится в мире. Знать, но зачем!? Ответ как нельзя более прост и доступен среднестатистическому уму. Знать и всё! Так надо! Чем больше я буду знать о смерти других, тем полезнее это будет для моей собственной жизни. Я избегу. Я не сгину. Я не куплюсь на подобную уловку старухи смерти, как эти несчастные. Да и как они могли лететь!? Ведь и так ясно и много читать не нужно! Главное - выделить главное! Самолёт упал почему? Не раз имел место инцидент, что пилоты садились за штурвал в состоянии алкогольного опьянения. Плюс ко всему не хватает подготовки, нужных часов налёта на данной модели самолёта. Вот, пожалуйста, из сказанного вытекает пресловутое, «Человеческий фактор»! Катастрофа на ГЭС – человеческий фактор! Пожар в ночном клубе, под две сотни погибших – человеческий фактор. Детей в детском саду заразили, проводя вакцинацию – человеческий фактор. Всё становится предельно ясно. Самый страшный враг человека - ни зверь, ни машина разработанная инженерами, ни природная стихия. Нет, всё это лишь малый процент! Самый страшный враг человека - это он сам. Многие думают о том, что человек сам собой появился на земле, якобы развилась живая материя из неживой, человек давно привык себя чувствовать независимым и самодостаточным, но это всё огромное заблуждение. Человек не появлялся на земле сам собой, сам по себе, но если он когда-нибудь сгинет с лица её, то это будет по его собственной вине, его собственными руками и посредству его творений, которыми он же и будет управлять. Таков он, современный гений. Вот весь и вышел здесь, этот пресловутый человек двадцать первого века, для которого оплоты древнейших духовных традиций мира стали всего лишь на всего туристической пищей для жадных его, ненасытных глазищ, под взглядом которых не только цветок лотоса превратится в камень, а и сам камень задеревенеет так, что потеряет всякую способность к тлению, а значит, и к вечной жизни», - так заключал про себя о современном человеке Фидель, ещё в университетские годы, когда его живой ум сгорал от нетерпения влезть во всё, во всём разобраться и всё постигнуть. И если в первом Фидель преуспел, то со вторым, а в особенности с третьим пунктом вышла заминка. И заминка эта была по сей день, и, казалось, останется до скончания дней его. Ибо разобраться в чём-либо в царившем бардаке умов, приведших в одном масштабе к развалу страны, в другом – к развалу всего мира, было не под силу пожалуй и Сократу. Мы же до сих пор не можем отличить семена от плевел ненужных. Мы же до сих пор не познали себя, лишь того - кто в зеркале. Человек - кусок мяса, бедный кусок мяса, в котором словно охваченный огнём мечется собирательный образ пресловутой и избитой, как слово «любовь», души - конструкции, ставшей аллегорией для чего-то совсем далёкого, фантастического и неосязаемого.
- Мир полон забот, не правда ли, друг мой? – величаво заговорил Фидель, обращаясь к мокрому, перепачканному в пене шампуня щенку; после чего продолжил: – А моей главной заботой, как это ни странно, оказался ты! Бушуют войны, ураганы, землетрясение, голод, кстати, тоже не отступает от рода человеческого. Это в наше-то время, когда нет ни чумы, ни сожжения за религиозное вольнодумство.
Фидель приподнял щенка и поставил на ноги на дно ванной. Слил мыльную воду из таза и посадил туда обратно Калашника. А затем принялся его сушить, обтирая полотенцем. Вдруг на мгновение осёкся и, развернув щенка мордочкой к себе, добавил:
– Хотя нет, постой, по-моему, чума-то как раз ещё и есть! Да, точно есть. Вспомнить хоть тех же китайцев, любителей пожрать сусликов. Тех самых сусликов, которые норки себе рыли близ могильников, ну захоронений чумного скота. Неужели ты сам не помнишь!? Это было буквально-то, дай бог памяти, ну в том году что ли! – всё продолжал он свой монолог, потом всплеснул руками и, уперев кулаки в бока, утвердительно поставил точку в собственном же рассуждении:
– Так ты же ещё не родился! Как же я это мог упустить из виду. Просто мне кажется, что ты тут ошиваешься уже целую вечность, – шутя проговорил он. – Вот сейчас, погоди минуту, точно скажу, в чём там дело! Обсохни тут пока!
Хозяин исчез из виду, оставив Калашника в гордом одиночестве наедине с синим тазиком и обглоданной рыбой-пищалкой.
Щенок взъерошенным ежом стоял в тазике. Он стряхивал со своей мордочки последние капельки воды, казавшиеся ему более неуютными. Время текло для него быстро. Он не успевал скучать, забивая каждую свободную от важных инструкций минуту, чем попало. А попало в данный момент зубной щётке, той самой, нелюбимой. Он поднялся на задние лапы, а передними упёрся в край ванной и, вытянув лапу, в мгновение ока столкнул пластмассовый стаканчик, в котором ютились и его не любимая щётка, и тюбик с пастой, и ещё много всякой ерундовой мелочи, недостойной внимания. Выбрав из всего этого нужное, Калашник принялся методично расщеплять ненавистные ему предметы, и получалось это у него более чем превосходно, ведь разрушать всегда проще, чем создавать. А создавать что-либо, кроме уюта для хозяина и шума для соседских ушей, Калашник ещё не умел. Да и не особо проявлял к тому своё желание. Куда приятнее было чего-нибудь сгрызть, нейтрализовать, уничтожить. Таким способом можно было и челюсти занять и зубы почесать и, расслабившись, от души позабавиться. «Так тебе, мерзкая палка. Ну, сейчас ты у меня получишь, сейчас ты у меня попляшешь. Изглодаю тебя, а щетинки твои противные сплюну. Посмотрим, найдёт ли он тебе замену». Но как ни старался щенок, к его великому сожалению, замена всегда находилась. Ведь в свои юные собачьи годы он ещё не мог знать главной аксиомы жизни на земле, суть которой была в том, что нет ничего и никого незаменимого в этом многогранном мире. Да, если бы Калашник и слышал о такой аксиоме, то, скорее всего, никогда не смог бы принять её, ибо в его полных искренней любви к этому прекрасному миру чёрных глазах существовали вещи бесценные и не имеющие замены.
- Суслики переносят чуму, друг мой, но это не значит, что каждый суслик болен чумой, – раздался голос Фиделя из комнаты. - Это первое, что мне попалось в Яндексе, – продолжил он чуть тише, так как был уже совсем рядом с ванной. - И кстати, нам с тобой всё это не грозит, даже если бы мы вдруг решили сорваться в Китай. Ну так, обстановку посмотреть, себя показать, -Фидель зашёл в ванную и продолжил свою важную речь, ещё не замечая следов преступления. Калашник скрыл под собой уроненный стаканчик, прогрызенный тюбик с пастой и изгрызенную до смерти щётку.
- Заражение, пишут, происходит при снятии шкурок с сусликов и тарбаганов, а также при разделке их тушек и других манипуляциях. Что уж они там имеют в виду под другими манипуляциями я не знаю, да и знать не хочу. Понятно лишь одно, Калашник, - подводил итог и вновь прочерчивал указательным пальцем короткие ровные линии в воздухе Фидель. – Нечего и думать о том, чтоб прикасаться к этим чёртовым сусликам руками, и уж тем более, – акцентировал Фидель, – нашими с тобой советскими, – выразился он по-старинке, – слабыми желудками. Это Китайцы, им всегда всё было ни по чём. Миллионом больше, миллионом меньше, – с чёрным юмором заметил он.
– Это великий народ, столь великий, что может позволить смертельно отравиться чумными сусликами миллиону своих граждан. Государство им только спасибо скажет. У них там по последней переписке, по-моему, в двухтысячном году насчитывалось миллиард триста тысяч народу. Так что с их-то человеческими ресурсами не страшно жрать что попало, а вот нам с тобой, – Фидель глубоко вздохнул, – нам с тобой нужно внимательнее смотреть на этикетки, чтоб вместо Тульской курятины не купить Цинхайских сусликов. Понимаешь ты меня или нет? - задал он прямой вопрос своему четвероногому слушателю, на что тот ответил задорным лаем и, дёрнувшись, обнажил следы своего преступления.
Тюбик был прокусан в нескольких местах, и паста давно уже вытекла из него под напором сильных лап и мощных челюстей. Щётка не была перекушена, но безнадёжно изглодана. Проплешина в том месте, где ещё совсем недавно ютились ряды мягких щетинок, намекала о теперешней бесполезности сего прибора.
- Ах, вот что ты у нас тут так старательно прятал. А я-то думаю, что странно ты замер как вкопанный. Думал, ты просто заворожён новостями о сусликах. А ты, оказывается, вот чем занимался, бесстыдно скрывал следы наигнуснейшего из преступлений. Ты покусился на здоровье собственных клыков. Хуже только нагадить там, где спишь! Но ведь ты не посмеешь? – с иронией вновь обратился к щенку хозяин. Он обхватил мордочку щенка ладонями с двух сторон, и, глядя в глаза, продолжил: – Ведь не посмеешь же, или посмеешь?
Калашник не мог более терпеть столь пламенной беседы, да и в ванной было довольно жарко. Милость его к данному помещению испарилась, и он решил, во что бы то ни стало бежать. Высвободив свою вытянутую мордочку из хозяйских рук, притом, смешно похлопывая ушами, он настырным образом покинул ванную, и, проскользнув меж ног Фиделя, улепетнул в направлении зала.
- Мохнатый засранец! – крикнул ему вдогонку хозяин, покидая ванную и плотно прикрывая за собой дверь тряпкой, так как задвижки во всей квартире давно уже потеряли способность к выполнению возложенных на них человеком функций. - Ни стыда у тебя, ни, этого самого, тьфу ты, ни этой самой, как её… ах, – махнул он рукой, – ты же всё равно не догадываешься о её существовании.
Фидель зашёл на минуту в спальню. Здесь всё так же ласково продолжало разливаться Ямайское регги. Божественный вокал бессмертного Боба Марли и знойные ритмы «The Wailers» всё также молодо звучали из старых колонок, как в те далёкие семидесятые и восьмидесятые. Рука потянулась к форточке, и та со скрипом отворилась, впуская в комнату стремительные потоки свежего воздуха. В комнате было довольно душно, и угадывался тяжёлый запах перегара. Вчера он немного выпил за ужином, выкурил несколько сигарет, но результат, как это часто бывает, превзошёл все ожидания.
- Душегубка! – заключил вдруг вслух, со скрипом отворяя форточку. – Так и угореть недалеко; бедный Калашник, не сладко, видно, ему приходится, дышать тут не пойми чем всю ночь, – закончил он уже про себя и, неодобрительно цыкнув, злясь на себя, что до сих пор так и не избавился от старой пагубной армейской привычки курить, пошёл в зал.
Войдя в зал и расшторив окно, Фидель приземлился на мягкое одинокое кресло в углу комнаты. Нащупав на нём пульт, он принялся беспорядочно листать каналы, не заостряя при том ни на одном из них своего внимания. Это делалось по старой привычке, и было уже более похоже на какой-то нудный обряд, цель которого была ни в чём ином, как в самом действии. Так что вскоре рука, теребящая пульт, успокоилась. Зелёным светом освещая комнату, вещал православный канал. Он единственный, по мнению Фиделя, имел право на существование, ибо единственный благоприятно влиял на больное, воспалённое сознание последних ста сорока миллионов Россиян.
- Напомни мне, гулять пойдём, чтобы батарейки для пульта купил. Заедает уже, – обратился он к вбежавшему вдруг в зал радостному Калашнику.
Пёс сразу же залаял в ответ, словно отвечая: «Нет проблем, конечно напомню, если выгуляешь хорошенько».
- Ну, что красавец, есть пойдём?
Пёс снова залаял, кружась вокруг поднявшегося с кресла хозяина. Он то подпрыгивал вверх, то припадал к долу холодного пола, тихонько кусая Фиделя за ноги и теребя джинсу из стороны в сторону.
- Ну, пойдём, пойдём, не будем друг друга задерживать, ведь оба хотим одного и того же! Но договоримся сразу, – Фидель заострил на себе внимание щенка, – картошку - мне, суп доедаешь ты, – помахивая указательным пальцем, как и прежде, в моментах, отмеченных особой важностью. - Только смотри мне, аккуратнее с костями, для таких, как ты, реанимационные бригады не предусмотрены в нашем законодательстве.
Спустя несколько минут, оба сидели на кухне. Фидель сидел, прижавшись спиной к странно разогревшемуся от бессменной работы холодильнику. Тот слегка гудел и иногда тихонечко потрясывался. Довольный Калашник сидел на соседнем стуле с мечтательной улыбкой, разглядывая кружащих в окне пикирующих стрижей. Он был сыт и пьян от нахлынувшей на него настоящей собачьей благодати. Миска опустела, желудок наполнился, а хозяин всё такой же неизменный сидел напротив, ковыряясь в телефоне. Что ещё нужно было для счастья семимесячному щенку? Он был рад таким обстоятельствам и не видел мир с другой его стороны, мир жестокий, мир полный ненависти, страха и боли.
- Что, тоже так хочешь? – полюбопытствовал Фидель, заметив, что пёс с детским любопытством и лёгкой сытой грустью разглядывает парящих в небе птиц.
Пёс повернулся на мгновение, но затем, вновь склонив голову в левую сторону, принялся разглядывать так волнующий его мир, наполненный всяческими диковинками.
- Да, друг мой, да, – с грустью заметил Фидель, – птицей в наше время быть куда проще, чем человеком или собакой. Летай себе и летай. И границ для тебя нет, и паспорт не нужен, и деньги ни к чему. Куда захотел - туда полетел. А кто обидит, – он тяжело вздохнул, - так тому всегда можно нагадить сверху на голову. Так, чтоб знал на будущее, что пара крыльев всегда даёт преимущество над парой копыт и рогов.