Портрет семьи Адлеров: холст наизнанку
(по роману Бориса Кригера «Забавы Герберта Адлера»)

Как всегда, у Бориса Кригера есть что прочесть между строк… давайте попробуем?

Роман начинается с того, что главный герой, Герберт Адлер, приносит в подарок своей «внезапно повзрослевшей» дочери Энжеле большой белый холст. «Ему хотелось, чтобы она нарисовала какую-нибудь картину: неважно, натюрморт ли, пейзаж, — важно, чтобы она творила. Иначе, считал он, повседневность засосет и эту душу, пока еще нетронутую вирусом обреченности на никчемность, повсеместно принятую за норму. Этот холст своей белизной будет напоминать, что вот же, есть возможность творчества, и она в любой момент может нанести свои несмелые, но значимые мазки на непочатую белизну холста».
Читатель сразу может отметить жизненность нарисованного образа — белого холста — символа открытых жизненных дорог, чистоты листа нетронутой биографии и незапятнанной души. Что видят на нетронутом полотне родители, думая о будущем своих детей? Ожидания, надежды, кадры разноцветных картинок… Что угодно, но не белизну. Ожидания часто оказываются обманутыми, чужую судьбу не напишешь, и вот уже занесена рука над начатой картиной не своей судьбы, и внесены свои линии в чей-то, теперь уже несостоявшийся, шедевр…
Подарив Энжеле холст, Герберт Адлер предоставляет дочери возможность творить самой, и это ли не высшее проявление уважения к неприкосновенности и свободе другой личности? Автор с самого начала показывает образ мудрого главы семейства, и читатель проникается уважением к главному герою. Однако при первой же возможности понаблюдать за Гербертом в действии, видимость мудрости улетучивается, и противоречивость характера оставляет читателя в недоумении, показывая главную интригу романа: так ли легко оставить человеку свободу выбора, даже если мы руководствуемся благими намерениями?
«И вот наставал момент, и Герберт Адлер не знал: занести ли ему карающую кисть над холстом-обидчиком, или повременить, постараться остудить свои набрякшие от природного гнева мысли?» Соблазн велик, и неведомая «сила притяжения» заставляет протянуть руки к потенциальной жертве, нависает угроза в течение всей жизни искать оправдания собственным амбициям.
Герберт — весьма неоднозначная личность, он как будто создан из мозаики, которую читателю по ходу сюжета предстоит собрать. Поначалу автор дает портрет человека внешнего: «Он был человеком крупным и оттого, где бы ни появлялся, сразу же начинал ютиться, словно всяческое строение было ему тесно, что вызывало неудобство как у него самого, так и у всякого, кто находился с ним рядом». В этой характеристике видится некий символ, мы следуем общепринятой традиции, начиная судить о герое по его внешнему облику. Между тем нам как бы устраивается проверка: а помним ли мы ту самую поговорку, в которой по одежке лишь встречают?
На читателя, предвзято отнесшегося к Герберту Адлеру, дальнейшие события сваливаются как снег на голову. Первый же диалог Герберта и жены Эльзы, призванный немного осветить жизнь семьи Адлеров, заставляет насторожиться:
«— Да, Энжела у нас стойкий оловянный солдатик. Девочкам обычно очень трудно отказаться от их первых…
— Любовников?
— Ну да… И они, упыри, это отлично знают. Издеваются, как хотят…
— Ну, этот упырь уже доиздевался… — удовлетворенно заметил Герберт.
— Не у всех же есть героические отцы вроде тебя, — улыбнулась Эльза и гордо погладила Герберта по голове.
— Сегодня, когда я сидел в квартире у Энжелы, мне казалось, будто мы изгнали оттуда козла…»
Далее на суд читателя выносятся одна черта характера за другой, поступок за поступком, и из кусочков постепенно складывается завершенный образ.
Перед нами человек, суетливый и самолюбивый, со склонностью к эгоцентризму. Он настойчиво сует нос не в свои дела, превращая окружающих людей в марионетки, вовлекая их в свою суету, заставляя участвовать в придуманных им самим интрижках. Эти-то интрижки и составляют вращающееся колесо его судьбы, и все они — лишь его забавы.
Конфликт с управительницей Анной доставляет герою удовольствие: «И Герберт вышел на тропу войны, войны, ставшей для него привычкой, более того, отчасти даже забавой». Он понимает, что когда-нибудь все повторится, и ищет поводы для дальнейшего преследования. Он даже разрешает обворовать себя, и довольно долго терпит махинации с собственным имуществом для того только, чтобы в его жизни стало одной забавой больше. И хотя писатель размышляет об образе чеховской «Анны на шее», весьма сомнительным кажется, что сам Герберт Адлер замечает такое сравнение. Таких «Анн на шее» у него было много, они появляются, исчезают: «…стоило Адлеру с омерзением отбросить от себя пиявку, разросшуюся до размеров половозрелого небоскреба, как он тут же начинал рыскать глазами в поисках новой пиявки, будучи готовым на все, только бы его хоть немного освободили от рабства быть хозяином собственного дела…» Но такие «Анны на шее» ему необходимы — а иначе кто будет заниматься его делами?
Герберт постоянно стремится вовлечь в свои забавы случайных, совершенно не причастных к собственным проблемам людей. Замечает ли герой за собой тягу забавляться людьми и ситуациями? Какие мысли приходят к нему в тот момент, когда он превращает очередного человека в актера собственного театра? Даже случайные, малознакомые люди оказываются лишь персонажами его внутренней картины, жертвами его забав: «Адлер умел и даже любил разговаривать с властями. При этом он входил в такое чудное состояние полного слияния с государством — мыслил, как оно, дышал категориями всеобщего блага, — что неизменно оказывался на высоте и считался крайне добропорядочным гражданином. Это шло вовсе не от лицемерия, просто в Герберте жили два человека: один — несносный бунтарь и анархист, другой — законопослушный член общества, и в каждый конкретный момент Герберт свято верил в собственную искренность».
Герой будто состоит исключительно из таких вот «конкретных моментов», в каждом из которых ведет себя по-разному и, как он считает, совершенно искренне. Несмотря на то что позже его «пощипывает совесть», Герберт очень быстро с ней справляется, и личный опыт не становится уроком на будущее. Он часто размышляет о том, что он вроде и присутствует в жизни, но на самом деле уже давно проживает в каком-то другом измерении, «провалившись под подкладку бытия». Чем живет герой? Заботы о благополучии семьи, обустройство судьбы дочери и бунты против ее жениха, заинтересованность в делах фирмы и внезапные попытки спастись от них в мелких хлопотах, постоянные метания от войны к примирению с управительницей… Герберт Адлер не замечает, что постоянно переживает «предательство самого себя», вокруг него одни лишь забавы… И все это ради чего? «Чтобы жить в своем фантастическом мирке, где дочка в день рождения получает бриллиантовые сережки, а сынишка — полный набор инструментов джазового оркестра»?
Кажется удивительным и то, что члены семьи не пытаются бороться за свою независимость. Слияние дел семейных и коммерческих никому не кажется обременительным, замена части собственной жизни чьей-нибудь чужой не становится причиной духовного протеста: «Вот такая у Адлера была крепкая семья. Всё делали друг за друга. Энжела помогала Герберту зарабатывать деньги в офисе, а он отдувался вместо нее с женихами».
Но семья эта остается крепкой лишь с внешней стороны, она является удобной единицей для государства, социума, — именно удобной, а о простом человеческом счастье, похоже, говорить не приходится. «Конечно, усилия четверых всегда больше и надежнее, чем разрывающие в клочки ссоры и противодействия, поэтому семья Адлеров достигала того, что было недостижимо другими семьями, но с другой стороны, в каждом из ее членов ютился импульс потребности в личной свободе, чье отсутствие спутывало их по рукам и ногам, — неважно, проживали они вместе или на разных континентах».
Очень легко и без угрызений совести герой забавляется с ухажерами собственной дочери: переписываясь с молодыми людьми, он пытается найти подходящую для Энжелы кандидатуру, одновременно преследуя и свои интересы тоже, пытаясь привлечь новоявленного члена семьи к делам фирмы. Как ни странно, молодая, полная сил девушка вовсе не против того, что кто-то без нее занимается устройством ее судьбы: «Герберт… наконец решил подключить Энжелу. Он прочел дочери свою любовную переписку.
Она выслушала вяло, казалось, без интереса, но одобрила… Особенно то место, где он написал, что плачет…»
Как глава семейства приучил домочадцев относиться к собственной жизни, воспринимая как данное его постоянное присутствие, остается загадкой. Дочь — безликая, затюканная постоянным вмешательством, совершенно не осознающая себя мыслящей и самостоятельной единицей общества. Из попытки обзавестись семьей ничего не выходит? Что ж, пускай кто-нибудь другой решает дела любовные, тот, кому это больше приходится по душе. А герою это оказывается очень даже по душе: «Поиск формулы любви всегда отдавал пошлятинкой, присущей истинной алхимии нравов. До недавнего времени Герберт соглашался с этим, но, наблюдая за своими перевоплощениями, пришел к мысли, что не все так сложно, как о том витийствует молва».
Ведя переписку с неким Альбертом от имени Энжелы, то отец, то мать попеременно подключаются к разговору, создавая несуществующую девушку и пытаясь влюбить в нее потенциального женишка: «Они, словно снабженные чувствительными антеннами насекомые, ловили любые шевеления девичьей души и, поймав слабенькие сигналы: “Найдите мне принца!”, бросались грубо и предприимчиво их исполнять». Да, Адлеры действительно пытаются вести переговоры исходя из желаний Энжелы, и снова такой «маленький обман» должен стать оправданным ее интересами. Казалось бы, ничего аморального не совершается, ведь сама девушка не противится, но тогда чем оправдать веру в несуществующие чувства?
После прибытия в дом Адлеров Альберт так же, как и все остальные, становится частью кукольного театра, очередной марионеткой: «Альберт молчал. Его лицо выражало тихую покорность, прикрывающую несогласие». Да и что еще возможно сделать? Человеку в подобной ситуации трудно сразу заподозрить страшную правду, да и заподозрив, поверить в столь невероятную ситуацию.
С первых же дней Герберт берет быка за рога, и его нисколько не смущает подлая подмена по отношению и к дочке, и к будущему зятю:
«— Ну, ты бы пошла за него?
— Да…
Герберта объяла волна ревности… Он отмахнулся от этого чувства рукой и отшутился.
— Я бы тоже на нем женился… Не забывай, ведь он влюбился именно в меня…».
Почему читатель терпит этого человечишку? Почему Герберт не встает поперек горла, и мы успешно сопровождаем его по роману дальше, до последних страниц? Автор сам задается таким вопросом, признавшись, что фигура его героя ему почему-то мила. «Да что, в самом деле, такого в этом Герберте Адлере? Так, песчинка. Подобными ему засыпаны полнопесочные пустыни от полюсов до экватора и обратно… А существуют ли люди не ничтожные?» И тут же объясняет: «Но Герберт — песчинка сложносочиненная».
В этом-то как раз и кроется разгадка. Переживания, стремления, действия, суета… Во всем этом можно увидеть множество противоречащих друг другу фактов, деталей, и эта-то «сложносочиненность» и оживляет личность героя. И именно поэтому каждый из нас может припомнить моменты своей жизни, когда и он сам превращался в Герберта Адлера.
И каждый раз в очередной неудаче видится причина извне, свыше, и как-то так забывается объясненная самому себе истина о том, что творцом своей судьбы является сам человек, и только. «Живущий по заповедям Божьим, Герберт Адлер нередко забывал, в чем же они заключаются, и, вспоминая, вдруг удивлялся: а ведь из всех запретов он нарушил не более пяти… Хотя если вдуматься, вглядеться попристрастнее, то наверняка и больше… И возводя себе кумира, Адлер менял определения; судебные же издержки от своих препирательств с совестью изрядно погашал за счет своей аморфной от длительного использования души».
И вот уже человечишка кажется чуть более понятым, в чем-то прощенным, потому что перестает быть чужим, неузнаваемым. «Как у всякого холста имеется своя изнанка, так, разумеется, и у жизни есть оборотная сторона» — именно этой фразой начинается сам роман, и именно об этой оборотной стороне жизни идет речь до самых последних страниц.
На протяжении романа читатель пытается заглянуть за оборотную сторону жизни, разглядеть «узелки холстовой изнанки» жизни и забав Герберта Адлера, обнаружить эпицентр его судьбы, ту самую точку, от которой следует вести отсчет всей сюжетной линии.
Кажется, и сам Герберт находится в таком же поиске: «Где же произошла ошибка? Почему дочь не слушала его и Эльзу, когда они предупреждали ее год назад? А может быть, не нужно относиться к жизни, как к парадному холсту? Довольно! Это отношение — тоже наверняка несносная ошибка какого нибудь перевода Новейшего Завета. Люди должны ошибаться, иначе невозможно себе представить никакой жизни, никакого развития, никакого движения… Пускай вся жизнь протекает в узелках холстовой изнанки; боль так же необходима, как и наслаждение, подлость, благородство, злоба, доброта…»
Герою и невдомек, что это вовсе не его ошибка, что в мире помимо его забав существуют такие понятия, как семья, любовь, индивидуальность… Но он упорно продолжает считать себя режиссером жизненного сценария. Даже тогда, когда речь идет о счастье дочери. На оборотной стороне подаренного Энжеле холста оказываются забавы отца, за видимой свободой выбора — предначертанное родителями будущее. Весь сюжет романа вращается вокруг Герберта Адлера, событийность потворствует его воле, и в этом ему немало помогают члены семьи. Как просто не заметить в себе желания управлять чужими судьбами, как легко убедить себя в необходимости контроля над собственным чадом!
«Каждый человечишка в той или иной мере пытается искривить жизнь себе в удобство». Это не новость, а правда жизни, которая заключается в желании всякого подчинить судьбу своей воле. Однако как часто мы забываем о том, что рядом с нами живут такие же, как и мы, личности, и стремимся нарушить табу их неприкосновенности, увидеть их лишь как часть своего каприза. Люди зачастую рассматриваются нами как атрибуты окружающей обстановки, как часть собственного сознания, как непременно обязанные вписаться в рамки наших собственных представлений. Борис Кригер вновь и вновь возвращается к своей излюбленной теме — теме нашего нежелания увидеть в человеке Человека: «Герберту не хотелось еще более усложнять свою и без того запутанную жизнь. Но, по-видимому, Герберта Адлера и вовсе не существовало, не было такого человека. Была концепция, некое место, которое заполнялось решениями и сомнениями, а потом новыми решениями и новыми сомнениями. В этом и состояла сущность Герберта Адлера — носителя одной из многократно опробованных природой концепций человеческого бытия».
Главный герой считает себя лишь сосудом, заполненным суетой мира. Мало того, эта самая суета воспринимается им как средство ухода от бренности, и Адлер с головой окунается в ее затягивающее, непрекращающееся течение: «Он понимал, что не сойти с ума ему позволит только хорошая доза суеты, повседневной и крошащейся на каждой половице.
— Ведь если все время рассуждать о смысле жизни, жизнь потеряет смысл! — ворчал Герберт».
Самый прагматичный читатель может заявить, что его личности симптомы Герберта Адлера не свойственны, и что знать он не знает ни о каких забавах. Однако действительно ли нам ни разу не приходилось из роли доброжелательного советчика превращаться в настойчивого руководителя и «командовать парадом» не своей победы? Или нет ли на нашей памяти такого случая, когда мы поддавались соблазну «упустить из виду» интересы другого человека и разрешить ситуацию самостоятельно? Насколько чужим и комичным кажется нам диалог:
«— Может быть, тебе стоит послать нас всех к чертовой матери, взбунтоваться? Сказать: не лезьте в мою личную жизнь?
— Хорошо. Я взбунтовываюсь. Папа, не лезь в мою личную жизнь.
— Поздно…
— Я и сама знаю, что поздно…».
Автор не из чистой любви к безграничному преувеличению пишет эти строки. Он поднимает вопросы не только о том, как происходит восприятие окружающих людей, но и вопросы о воспитании детей. Насколько мы видим в нашем чаде личность? Где та грань, после которой мы перестаем относиться к ребенку как к беспомощному несмышленышу в пеленках и начинаем воспринимать его как индивида? И существует ли она вообще, эта грань, или мы до сих пор убеждены в их беспомощности?
Психологами установлено, что человек начинает осознавать себя как индивидуальность в возрасте семи лет. Не странно ли, что ребенок будто обгоняет родителей в познании этой простой истины, между тем как отцы и матери навязывают свою волю гораздо дольше, позволяя себе решать за него, не признавая суверенность личности? «Родители, принадлежащие к одному и тому же поколению, — похожи… Они настойчиво проникают в жизнь своих подросших отпрысков, требуя предъявить тетрадь, приходя к соседям улаживать конфликт, связанный с разбитым окном или оттасканной за хвост соседской кошкой…»
Так кто же такой Герберт Адлер? Возможно, стоит поискать в нем себя? Мы направо и налево кричим о свободе личности, а признаем ли мы эту самую свободу для самых близких и дорогих нам людей — членов собственной семьи?
«Думая своим умом, анализируя происходящее без присущих нам с детства штампов, надобно попытаться найти единственно возможный путь, ведущий к отгадке, как же все таки разорвать ворсистую удавку поколений и начать с белого листа нечто такое, что сможет подарить нашим прямым потомкам уникальную возможность ничего не менять в устоявшемся сценарии жизни, возведенном в статус будущей семейной традиции, ибо он хорош и вполне достоин многократного и разнообразного повторения».
Потому самым непорочным жертвам приходится стать жестоко затравленными воспитанием родителей, которые, в свою очередь, живут в мире собственных забав. Писатель прямо напутствует: «Мы должны учить своих детей, что всякая попытка их учить есть зло, ибо если бы Господь Бог желал бы, чтобы мы чему-либо научили свое потомство, он нашел бы легкий способ вставлять какую-нибудь дискету с уже готовой и неизменной информацией. Нет, учить мы должны лишь тому, что никакие учения не должны руководить их жизнью». Однако, говоря о прямых напутствиях, стоит все же предостеречь читателя, что Герберт Адлер — личность весьма противоречивая, и в романе столь же противоположными по смыслу могут быть его объяснения с самим собой. Не стоит забывать и о его забавах — они могут показаться попыткой отклонить читателя от однажды выбранного курса, раскрыть неоднозначность ситуации, но в конце концов окажут «оздоровительный эффект», заставив размышлять ленивый ум.
К концу романа сам герой окончательно запутывается, и в стремлении разобраться в себе, в своей изнанке, решает занять себя литературным творчеством. Начиная записывать свои мысли, он приходит к тому, что не может отличить свою жизнь от написанного им литературного произведения: «Он не понимал, какие поступки он совершает для того, чтобы отразить их в романе, а какие повороты сюжета, написанные на бумаге, ложатся на нее только для того, чтобы обрести свою истинную плоть в разухабистости вполне реальной и всеми осязаемой жизни.
Романы, которые пишут автора, герои, которые диктуют его поступки… Такая литература была Герберту по душе, хотя окружающими была бы воспринята как верх пошлости и демонической манипулятивности. Эдакое фиглярство…»
И такая концовка предрешена, — ведь как бы ни отмахивался Герберт от того, что причина происходящего — его собственные забавы, в итоге он совершенно очевидно и открыто начинает писать на бумаге роман из собственной жизни, уже не замечая, как его игры с судьбой перерастают в реальные события.
В своих блужданиях среди дрязг на работе, конфликтов с управительницей, объяснений с ухажерами Энжелы Герберт пытается найти разумное оправдание своему «роману». Оказывается, он пренебрегает совестью, унижает, пользуется «мутными страстями» исключительно для того, чтобы… осчастливить людей и «привести мир в благостное равновесие»! Оказывается, он проповедует «непротивление счастью»!
При этом герой совершенно не видит разницы, какими средствами достигается результат: «Речь идет об императиве для каждого из нас, для максимы бытия, для оправдания существования… Я был ничтожеством, но прожил счастливо и никому не мешал. Я сделал счастливыми еще пару-тройку ничтожеств, я обманывал их, они обманывали меня». По мнению Герберта, после взаимного признания в обмане «счастливые связи» становятся только крепче. Но проблема в том и заключается, что фундаментом служит ложь, на которой безуспешно пытается удержаться счастье, оно всеми силами пытается подавить влияние обмана, подмяв под собственное кажущееся неприступное величие память прошлого…
Между тем отзвуки прошлого, непонятого, с легкостью перечеркнутого и забытого, вызывают трещинки в семейном очаге, и крепость (а как же иначе — «мой дом — моя крепость») не выдерживает, крошится и разваливается. Как поступить с этим самым прошлым? Нередко детство попросту обвиняется нами во всех смертных грехах, дескать, «так воспитали, ничего не поделаешь». Однако писатель и в этой ситуации предлагает увидеть свет в конце тоннеля: «Но что же делать, если нам не повезло? Что, если родители, по воле вечно осуждаемых времен и не менее критикуемых нравов, оказались людьми холодными, чрезмерно строгими и невнимательными? А может быть, вспыльчивыми и несправедливыми? Или даже вздорными и жестокими? Что, если внутренняя среда обитания прошлого поколения была насыщена враждой и предательством, завистью и неверием, глупостью и несносной пошлятиной? Неужели мы обречены нести все это и в свою нынешнею семью, а далее передавать по эстафете грядущим поколениям?»
Борис Кригер предлагает не торопиться ставить на себе и своей семье крест, а попытаться изменить не только себя, отбросив влияние поколений и культуры, но и мировоззрение как детей, так и родителей, советуя действовать постепенно, не входя в противоречие с жизненными ситуациями, а умело обращаясь к ним как к помощникам для достижения цели.
Сам Герберт тоже пытается подавить в себе влияние минувших дней, взявшись за самый тяжкий и одновременно великий из всех трудов, доступных человеку, — работу над собой. Если человек и перенимает модели поведения родительского дома в своей взрослой жизни, то все-таки можно смело утверждать, что не найдется ни одного человека, который желал бы из своей семьи сделать полную копию той, из которой он вышел сам, не желая что-либо улучшить и привнести от себя. «Думая своим умом, анализируя происходящее без присущих нам с детства штампов, надобно попытаться найти единственно возможный путь, ведущий к отгадке, как же все-таки разорвать ворсистую удавку поколений и начать с белого листа нечто такое, что сможет подарить нашим прямым потомкам уникальную возможность ничего не менять в устоявшемся сценарии жизни, возведенном в статус будущей семейной традиции, ибо он хорош и вполне достоин многократного и разнообразного повторения».
Читатель терпит «подлого и двуличного» Герберта за отсутствие апатичного бездействия, за стремление стать лучше, за попытку измениться. Помня постоянные семейные ссоры во времена детства, герой старается исключить в своей семье недопонимание, во главу угла ставятся счастье жены и детей, взаимная любовь. И в этом не может быть никаких претензий к Адлерам: стремление сделать мир лучше, пусть всего лишь в рамках своей собственной семьи, так присуща человеческой природе, ведь именно семья является началом всех начал, маленькой копией большого мира, прародителем социума в целом. Тем не менее, хотя Адлер всеми силами пытается не переносить опыт своего детства в свою семью (его не раздражают ни громкие барабаны сына, ни лай любимых собак жены), подчас «он словно бы со стороны слышал в своем голосе нотки своего отца в стиле:
— А почему… ты… не… выучил… уроки?»
В стремлении сделать свою семью счастливой Герберт и Эльза не замечают, что выбрали весьма странный путь. «Внешне жизнь Адлеров абсолютно не походила на сумрачную взаимную агрессию его родителей, но внутренне Герберту не удалось превозмочь себя, и поступки его детей строго различались по степени полезности в отношении семьи, рода, человечества, чего угодно, но только не их самих, не их уникального, неповторимого понимания своей собственной жизни».
Душа человека, незапятнанная стереотипами, уникальна. Такой человек создает новую систему ценностей в соответствии с теми истинами, которые скрыты от банального взгляда. И если ему удастся из мира внутреннего привнести новое сознание в мир внешний, тем самым подталкивая его к прогрессу, такой человек неизбежно будет считаться гением своего времени. Но вместо того чтобы в новом поколении помочь ребенку стать гением, родители часто превращаются в надсмотрщиков за их судьбами, настырных руководителей их поступков. Как происходит нарушение границ чужой личности? В романе члены семьи объединяются из самостоятельных индивидов в единое целое, которое можно назвать применительно ко всем одновременно: «Адлеры».
В финале совершенно неожиданно автор предлагает увидеть причиной сплетения судеб семьи Адлеров их особый «способ любви»: «По совести говоря, роман-то надо было назвать “Забавы Эльзы Адлер”, ибо всё, чем забавляется наш герой, делается исключительно и всеобъемлюще для любви всей его жизни — этой самой милой, едва заметной, беременной Эльзы. Герберт давно забыл, чего же хочет он сам. Смысл его счастья заключается в выискивании тайных и явных желаний любимой и в их осуществлении, возможно, грубом, возможно, несколько насильственном даже в отношении самой Эльзы, но все же это не меняет сути».
Теперь, глядя на цепочку событий через призму неожиданного признания автора, причиной забав Герберта Адлера высвечивается его любовь к жене. Почти незаметная беременная Эльза оказывается той самой сокрытой изнанкой холста, «подспудным дирижером», чьи легкие, едва заметные движения улавливает внимательный Герберт. При этом она не действует напрямую, а показывает свое внутреннее состояние при помощи намеков.
А далее автор готовит еще один «сюрприз»: «Но вот вам и другая новость… Дело в том, что Эльза сама не знала, чего в действительности хочет. Она пыталась догадаться о тайных желаниях Герберта и выразить их в своих, не менее тайных желаниях, что сделало бы их явными для нашего неутомимого исполнителя».
Писатель раскрывает карты, картина становится несколько более ясной, и… Стоп. Возможно, тут-то читателю и стоит вспомнить о предостережении: не воспринимать слова автора как единственно возможную правду?
Значит, Адлеры хотели как лучше, а получилось как всегда? Так ли все на самом деле?
И действительно ли причиной суетности их мирка следует считать лишь неясность собственных желаний, их призрачность и сумбурность?
Неурядицы часто происходят именно потому, что в своем желании видеть смыслом жизни другого человека мы не замечаем, что истинная причина нашим поступкам — забота лишь о своем собственном мирке.
Эгоизм ведь в том и заключается, что даже любовь и благополучие ближних видятся как путь для достижения собственного счастья. «Герберт всегда пытался угадывать тайные желания жены и дочери, которые они редко раскрывали ясно, поскольку вряд ли сами хорошо их осознавали. Он не считал это чем-то ущербным со своей стороны, ведь, угадывая их тайные желания, он пытался сделать их счастливее, а счастливые домочадцы неизбежно сделали бы счастливым и его самого».
Дочка, сынишка, счастливая, любящая жена — все они лишь его персонажи, лишь люди, определенным образом укладывающиеся в шкурки социальных ролей, призванных удовлетворить потребность Герберта в счастье. Именно такой видит герой свою жизнь, и для воплощения своего видения расставляет на своей сценке нужных актеров: «Адлер искал Энжеле ухажеров, разумеется, натыкаясь на сплошных ублюдков; пытался улучшить свой бизнес, но лишь растрачивал попусту деньги, потому что бизнес был и так хорош, и все, что в действительности было нужно, — просто тихо ждать, но Герберт не умел ждать и поэтому был почти несчастен на фоне полного благополучия и относительной тишины».
Отсюда — желание быть кукловодом в своем театре, дергать за нужные ниточки, расставляя всех по местам, и забавляться собственным сценарием…
Оправдывая героев, автор открывает взгляд на ситуацию изнутри, заставляя читателя неоднозначно отнестись к развязке, помогая ему поэкспериментировать с догадками, увидеть полное множество узнаваемых в романе контекстов, выбрать для себя один из них или, опровергнув все предложенные, самостоятельно разобраться во всем. В любом случае, целью автора видится воспитать читателя думающего, спорящего, имеющего свою точку зрения, не закрывающего глаза на проблемы и не пытающегося быть безучастным.
«Что поделаешь, такова в понимании этих странных людей “любовь”… Достигать своих тайных желаний казалось им пошло, а вот стремиться к осуществлению затаенных намерений души своего товарища по любви было хорошо, весело, обжигающе-приятно. Именно в результате эдакого вольного извращения их чувства и побуждения настолько перемешались, что найти отличие меж ними было невозможно!»
Сможет ли читатель, непредвзято взглянув на свою жизнь, отыскать грань между заботой и нездоровым вмешательством в чужую жизнь, оправданным любовью? Поэтому, подчеркивая свой нейтралитет среди наших суждений, писатель предлагает самостоятельно разрешить главный конфликт ситуации, заканчивая свой роман вопросами: «Так ли невыносима была эта несвобода? Так ли отвратительны были их забавы?»