В романе Евгения Водолазкина «Авиатор» господин с выпученными глазами «спускается на дно морское, ищет счастье людское». Авиатор Фролов устремляется за счастьем высоко в небо. Иннокентию Петровичу Платонову, главному герою романа, в поисках счастья не нужно ни плыть, ни лететь куда бы то ни было. По его мнению, счастье – это…повседневность: возможность «ходить куда хочешь, читать что хочешь. Наконец, просто жить». Необходимо добавить: и любить, потому что «главное счастье» авиатора Платонова «в Насте и в ожидании ребёнка».
В романе Михаила Булгакова о Мастере и Маргарите точно так же «сквозь самую бытовую повседневность проступает счастье»: «Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех…»
Безусловно, счастье Мастера было бы неполным без того, что стало смыслом его жизни, - без романа о Понтии Пилате. Платонов начинает писать Дневник по настоянию Гейгера, своего лечащего врача, но постепенно Дневник тоже становится смыслом его жизни: «Описываю предметы, ощущения. Людей. Я теперь каждый день пишу, надеясь спасти их от забвения».
Размышляя о воскрешении Лазаря, герой приходит к мысли: «Для всякого возвращения должны быть веские причины. Когда же человек возвращается не откуда-нибудь, а с того света, он имеет особые задачи». Свою задачу Платонов видит в том, чтобы «свидетельствовать … о времени, в которое был помещён первоначально», до заморозки в лагерной лаборатории академика Муромцева.
Действительно, на страницах Дневника время с начала XX века до 1932 года оживает со всеми его мельчайшими подробностями. И отчётливо делится на Рай и Ад.
Рай – та самая бытовая повседневность, сквозь которую проступает счастье. "Проснешься, бывало, на даче рано утром – все спят еще. Чтобы никого не будить, выйдешь на цыпочках на веранду. Ступаешь осторожно, а половицы всё равно скрипят. Скрип этот спокоен, он не тревожит спящих. Стараешься бесшумно открыть окно, но рама идет туго, стекла позвякивают, уже жалеешь, что всё затеял. А распахнешь окно – радуешься. Занавески не колышутся, ни малейшего ветра. Удивляешься, каким густым и хвойным может быть воздух. По раме ползет паук. Положишь локти на подоконник (старая краска шелушится и прилипает к коже), смотришь наружу. Трава искрится каплями, тени на ней по-утреннему резки. Тихо, как в Раю».
Едва ли для ребёнка характерны такие сравнения. Это размышления взрослого человека. Человека, побывавшего в Аду. «Мне почему-то кажется, что в Раю должно быть тихо. В сущности, вот он, Рай. В доме спят мама, папа, бабушка. Мы любим друг друга, нам вместе хорошо и покойно. Нужно только, чтобы время перестало двигаться, чтобы не нарушило того доброго, что сложилось".
Только однажды в той, райской жизни герою довелось пережить ужас одиночества. Лёжа однажды на берегу Оредежи, он вдруг обнаружил, что ни на пляже, ни в самой реке никого нет. Полная безлюдность. С каждой минутой нарастало ощущение, что «произошло нечто, освободившее землю от людей». Герой бегом («не от страха - от тоски») помчался через лес к дому. Он «бежал и плакал, и чувствовал, как слезы скатывались по щекам, как от плача сбивалось дыхание». Совершенно невыносимой была мысль, что и дома его никто не ждёт. «Большой мир мог прийти к концу, но это был бы еще не полный конец. Я все-таки не терял надежду, что мой малый, семейный мир устоял».
Семейный мир устоял.
«Мама подняла голову. Произнесла:
- Ну, вот ты и пришёл, дружок.
Папа поймал мою руку и легко её пожал.
Какое это было счастье. Такого счастья больше не помню».
Странно, что Платонов, знакомясь с хроникой пятидесятых и всматриваясь в лицо комсомолки, удивляется:
– В лагерях еще миллионы, а на лице неподдельное счастье. Неподдельное! – Иннокентий подошел к самому экрану. – Почему она так счастлива, а? – несмотря ни на что.
Если бы малый, семейный мир человека оказался разрушен войной, это неизбежно наложило бы свой отпечаток. Но девушка «неподдельно счастлива, несмотря ни на что». Не следует забывать, что за спиной у этой молодёжи пятидесятых – ад войны. Мирную, хотя и тяжёлую жизнь есть с чем сравнить.
О Великой Отечественной войне Иннокентий Платонов узнал спустя пятьдесят четыре года после её окончания. Но Советское государство уже в 1920-м году позаботилось о том, чтобы организовать для своих граждан ад на отдельно взятой территории – лагерь принудительных работ на Соловках. К 1923-му году адская машина была доведена до совершенства и переименована в Соловецкий лагерь особого назначения.
Особое назначение лагеря, очевидно, заключалось в том, чтобы уничтожить в его обитателях всё, что делает человека человеком, всё духовное - превратить в скотину, одним словом: «лагерь – ад не столько из-за телесных мучений, сколько из-за расчеловечивания многих, туда попавших». Увы, «человек превращается в скотину невероятно быстро».
О своём пребывании на Соловках Платонов пишет: «Я видел вещи, которые выжигали меня изнутри, они не помещаются в слова». Эти ожоги души невозможно залечить. С этими лютыми воспоминаниями приходится жить. Хотя, видимо, бывают минуты, когда кажется: «может быть, лучше вообще не жить».
Почему именно студент Академии художеств, Иннокентий Платонов, был выбран государством для эксперимента по расчеловечиванию? Во время пресс-конференции, отвечая на вопрос одного из корреспондентов, Платонов произносит загадочную фразу:
- Наказания неизвестно за что не бывает. Нужно лишь подумать, и ответ обязательно найдётся.
Озвучивает официальную версию? Буквально на следующей странице – рассказ об изнасилованной звероподобными гэпэушниками хромой девушке. Трудно представить, что «нематериальное существо», которое Платонов когда-то увидел среди книжных полок в квартире на Петроградской стороне, совершило преступление, достойное нечеловеческих мук соловецкого ада. Как и солистки ансамблей народного танца. Впрочем, ГПУ всем помогало осознать степень их вины.
«Всякая власть является насилием над людьми», - утверждает булгаковский Иешуа Га-Ноцри. А кто спорит? Да только насилие насилию рознь…
Когда власть оказывается в руках существа, наделённого «звериной, нечеловеческой» силой, тогда вся страна превращается в лабораторию, где проводится эксперимент по расчеловечиванию населения.
Трудно сказать, когда всё это началось. Может быть, июльским вечером 1917 года, когда у Варшавского вокзала Санкт-Петербурга пьяные матросы «ни за что» убили «любимого белоснежного» папу Платонова? Жена убитого кричала, что «всю эту солдатню расстреляла бы своими руками». За своим горем женщина не понимала, что «расстреливать матросов – всё равно что расстреливать морские волны». Иннокентий тогда, конечно, этого тоже не понимал. А вот крик убитой горем матери, возможно, отпечатался в сознании. И вот мартовским вечером 1923 года он берёт в руки статуэтку Фемиды и отправляется восстанавливать справедливость – убивать соседа по квартире, по доносу которого арестован и расстрелян профессор Духовной академии Воронин.
По мнению Платонова, «нет событий основных и неосновных, и всё важно, и всё в дело идет – будь оно хорошим или плохим». И история Фемиды – лучшее тому доказательство: «Трудно представить без нее мое детство, она сопровождала самые яркие его моменты. Отламывая от нее весы, я еще не знал, какого рода инструмент себе готовлю. Но детская моя шалость была, оказывается, частью той драмы, которая годы спустя развернулась на берегу Ждановки»
Платонову не даёт покоя вопрос: что заставило Зарецкого донести на профессора? В романе Булгакова Алоизий Могарыч написал донос на Мастера, чтобы завладеть его квартирой. Зарецкий никакой материальной выгоды от ареста Воронина не получил. Он признаётся: «А я ведь и сам не знаю, почему на профессора донёс». И действительно – почему?
Видимо, произошло нечто аналогичное истории отношений Иннокентия и его кузена Севы: подчинённое положение всегда занимал Сева и очень от этого страдал. Личностные качества не позволяли ему изменить ситуацию, а завышенная самооценка требовала её изменения. Тут два пути: спать на гвоздях, как Рахметов (условно говоря, конечно), чтобы изменить себя, или изменить своё положение с помощью внешних факторов. Сева выбирает второе: «примыкает к тем, кто кажется ему сильным». И теперь Сева – не просто Сева, он в строю, он часть гигантского механизма, перемалывающего судьбы людей.
Зарецкий, каждый раз после смены выносивший в штанах колбасу, прекрасно понимал, что его в любой момент могут остановить и обыскать, и мысленно переживал унизительную сцену разоблачения. Каким ничтожеством он должен был чувствовать себя в такие минуты! А написал донос на профессора – и ты уже не ничтожество, а «пролетарий», ты вместе с теми, что пришли за Ворониным, - «хмурые, сосредоточенные, как и положено тем, кто представляет большую силу. Кто не от себя пришёл».
Алексей Константинович Аверьянов - сослуживец Воронина по Духовной академии, тоже профессор. На первый взгляд - мягкий, предупредительный, доброжелательный. «А в один прекрасный день выясняется, что не мягкий он и не доброжелательный, а патологический завистник», и именно профессор дал «основные показания по контрреволюционной деятельности» Воронина.
Так что писались доносы, очевидно, по разным причинам: чтобы решить «квартирный вопрос», из страха, для удовлетворения болезненного самолюбия… Но какими бы ни были причины, ясно одно – средство эффективно! Армия поклонников эпистолярного жанра растёт как снежный ком, а с ней и число «врагов советского народа».
К тому времени когда «вся страна стала лагерем», эксперимент по расчеловечиванию населения вышел на заключительную стадию. Однако цель его так и не была достигнута. Поголовного расчеловечивания не произошло. Благодаря и таким минутам (странно, что это вообще оказалось возможно): «Пасха – без свечей и даже не в храме, под открытым небом. Оно было не просто открытым – безоблачным, бездонным, с играющими на нем сполохами северного сияния. Единственный на моей памяти случай, когда нас, заключенных, ночью выпустили из рот, и мы собрались у кладбищенской церкви. Такой Пасхи я еще никогда не видел и, вероятно, не увижу. Заполняли храм по преимуществу епископы, так что для священников и мирян места почти не оставалось.
Мы стояли между могил в подтаявших сугробах и ловили слова службы, которые доносились из открытых дверей. И пахло уже весной, и ветер был теплым, а под нашими ногами лежали сущие во гробех. Впервые за многие месяцы жизни на острове стало легко на душе. Мы знали, что после бессонной ночи нас ждет день мучительного труда, но никто не вернулся в роту, потому что охватившее нас чувство счастья было дороже. Даже те, кто находился в начале долгого лагерного срока, поверили в грядущее освобождение. Они ясно видели его в ночном сиянии неба».
Конечно, немало нащлось тех, кто «пострадал», вроде лагерного вампира Воронина, но ведь, наверное, бывает, что так и рождаются людоедами.
А Сталин из руководителя проекта превратился в … «инструмент самоубийства» целого народа.
(И этот «инструмент», этот топор войны с собственным народом закопан не где-нибудь, а в самом сердце страны. Как там у Антона Павловича? Если на стене висит ружьё…)
Впрочем, чтобы ружьё выстрелило, необходима историческая предпосылка – «всеобщее помутнение». А что представляет собой современный «размороженному» Платонову мир?
Знакомство с этим миром началось для героя с телика. Сначала он уважительно называл его телевизором, но, видимо, разочаровался, досыта насмотревшись пошлой рекламы, убогих talk-show и «энергичных» танцев, которые напомнили Платонову движения бесноватых в любительском театре в Сиверской. «Их исцеляли, а они танцевали. Точнее, их танец указывал на необходимость исцеления». Не случайно Гейгер после вечера, проведённого у Иннокентия, записывает в дневнике: «Если бы я был президентом, заставил бы население РФ вечерами играть в лото. Из всего, что сейчас могли бы предпринять власти, это мне кажется лучшим».
Узнав о том, что Анастасия, его возлюбленная из прошлой жизни, до сих пор жива, Платонов отправляется к ней в больницу, а в палате – вонь: моча и кал, потому что сестра «без сотенной пальцем не пошевелит», внучка же к бабушке в лучшем случае раз в день может прийти. А если нет внучки? «Бабушек мыть никто не хочет». Едва ли Иннокентий хотел. Но ведь надо заботиться о стариках! Или не надо?..
Ну а с мёртвыми тем более можно не церемониться. Придя на Никольское кладбище, Иннокентий обнаруживает: нет красивых надгробий, что стояли в его детстве. И сокрушается: «Что происходит с народом, который разоряет свои кладбища? То, что произошло с нами». А что происходит, когда мертвецов едва ли не вытряхивают из гробов, чтобы проложить водные коммуникации (чему Платонов стал свидетелем при следующем посещении
кладбища)?
Чтобы сделать Иннокентию магнитно-резонансную томографию не через полгода и не через четыре месяца, Гейгер вынужден дать триста долларов – записали на послезавтра.
Разговор зашёл о дефолте.
- И что же теперь делать? – интересуется Иннокентий.
- Меньше воровать, наверное. Только в России это невозможно.
Размышления Иннокентия по этому поводу: «Немцы, я думаю, в таких размерах этим не занимаются, им удивительно, что можно так беззаветно воровать. Нам тоже удивительно, но – воруем!»
К этой теме Иннокентий и Гейгер возвращаются после посещения Платоновым жены, где ему достался Настин больничный обед. Невкусный. «Воруют. Наши люди. Ничего не могут с собой поделать».
В связи с этим Платонов высказывает мысль о том, что преимущества демократии в России никак не могут проявиться: «Я думаю, всё дело в личной ответственности. Лич-ной. Персональной. Когда ее нет, нужны какие-то внешние меры воздействия. Если у человека, например, проблемы с позвоночником, на него надевают корсет, вещь довольно жесткую. Но она держит тело тогда, когда его не держит позвоночник».
Под корсетом Платонов подразумевает авторитаризм. Состояние общества, в котором герой оказался (1999 год), он называет анархией. И на замечание Гейгера, что за анархией обычно приходит авторитарное правление, заявляет: авторитаризм, возможно, меньшее зло, чем анархия. По мнению Платонова, анархия освобождает «самые низменные человеческие страсти. То, что в человеке прежде подавлялось законами, выходит наружу. Потому что для многих существуют только внешние законы. А внутренних у них нет».
Однако надежда Иннокентия на то, что отсутствие внутренних законов в полной мере можно компенсировать жёсткими внешними законами, - не более чем иллюзия. Он и сам заметил: «Всегда воровали – в тысяча девятьсот девяносто девятом, в тысяча восемьсот девяносто девятом, и во все прочие годы тоже». Так что «корсет» менялся, а проблема оставалась. Никакой «корсет» не исправит таких, как «покровитель замороженных» от правительства - Желтков, о котором Гейгер вопрошает: «Ну, не может же человек быть таким дерьмом?»
Видимо, начинать нужно с чего-то другого… Может быть, для начала научиться говорить правду?
«Правду говорить легко и приятно», - заявляет булгаковский Иешуа.
Михаил Афанасьевич! Где вы видели тех, кто легко говорит правду о себе? Хотя бы себе…
Иннокентий о своих падениях (буквальных – в ванной, на ступеньках магазина) пишет в дневнике: «Может, мне только кажется, но началось это с тех пор, когда в нашу квартиру вернулась статуэтка Фемиды. Она напоминает мне о моём фиаско в живописи, о горестных событиях, произошедших перед арестом».
В череде этих событий – и убийство Зарецкого. Но об этом – ни слова.
Через некоторое время, читая Бахтина, размышляет: «Робинзон за грехи был заброшен на остров и лишён своего родного пространства. А я лишён своего родного времени – и тоже ведь за грехи». За какие именно грехи, Иннокентий Петрович? Неужели за то, что вы с Севой, будучи гимназистами, ходили к проститутке?
Следующая за этой запись сделана Гейгером. Он рассказывает, что встретил Иннокентия на кладбище. Со странным свёртком в руках. Вопрос о свёртке привёл в замешательство.
- Вы можете всё скрыть, - предложил Гейгер.
- Мне не нужно ничего скрывать.
Оказалось, что в свёртке – статуэтка Фемиды. Зачем она здесь, Иннокентий, которому «не нужно ничего скрывать», не объяснил.
И только в финале романа выясняется, что герой пришёл на кладбище, чтобы попросить прощения у убитого им раба Божьего Николая.
А до этого с Фемидой ходил на место своего преступления. С той же целью.
А ещё раньше ходил в церковь и жаловался священнику: вот покаялся на исповеди, что когда-то убил человека, но легче не стало.
«Священник же ответил: ты просил прощения у Бога, Которого ты не убивал, - может быть, тебе попросить прощения у убитого?»
Все эти события герой держит втайне даже от самых близких.
И всё-таки никто не упрекнёт Платонова в недостатке мужества. Он честен наедине с собой. И чист перед Богом. «Ведь настоящее покаяние – это возвращение к состоянию до греха». Именно благодаря искреннему раскаянию героя происходит возрождение его таланта художника. Задумывая портрет своей жертвы, понимает, что должен изобразить Зарецкого сочувственно. «Если не с любовью, то, по крайней мере, с жалостью».
Гейгер, увидевший работу, потрясён: «Рисунок глубоко трагичен». Он «освобождает Зарецкого. Избавляет его от стращной роли быть мокрицей».
Таким образом происходит и возрождение Зарецкого: в новом времени он предстаёт в новом свете – как одна из жертв эксперимента по расчеловечиванию.
Несмотря на пробуждение творческих способностей, проблема отмирания клеток у Платонова сохраняется, и Гейгер отправляет его в Германию. Находясь в Мюнхене, Иннокентий принимает решение прервать обследование и вернуться в Питер, как обычно, никак не объясняя своего поступка. Сказал только, что понимание дела пришло к нему только здесь. Что могла подсказать Платонову Германия? Платонову, которого преследуют лютые воспоминания? Человеку, который недавно грозился: «Говорят, тому, что делалось в концлагерях, нет срока давности. Отправлю это описание в прокуратуру. Дойду до Страшного суда».
Может быть, что благополучие обретает народ, научившийся говорить правду (не полуправду, которая есть ложь) и просить прощения?
Соприкосновение с правдой приносит духовное оздоровление. Не случайно дневниковые записи в какой-то момент утрачивают указания на автора, словно сознание героев постепенно сливается в единый поток. До встречи с Платоновым Гейгер был убеждён: «На свете так мало событий, о которых стоит помнить». Теперь он считает иначе: «Читал все эти месяцы то, что писал Иннокентий, и словно проникся его взглядом.
Иногда смотрю на вещи в точности как он. Слушаю будто его ушами.
Звяканье бросаемых в поддон инструментов. Треск отрываемого бинта. Запах после мытья полов – лимонный, иногда – клубничный. Если не приторный – повышает настроение.
Это был запах перемен. Только ощутив его, я понял, как радикально поменялась жизнь. А раньше пахло хлоркой, я еще застал это время.
Во время ординатуры подрабатывал санитаром, хлорированной водой полы мыл. Отвратительный вроде бы запах, а вот ведь – связывает меня с юностью. Когда слышу его, сердце стучит быстрее».
Настя постепенно избавляется от прагматизма. Сложно это представить, но ведь «спустила с лестницы» представителей рекламной фирмы, когда те пришли к Иннокентию заключать контракт.
Настя, конечно, не «Анна Андреевна образца 1914 года», но слова Насти о муже: «Мы с ним одна плоть и один дух» - правда.
Иннокентий спрашивает у Насти: «Может, как раз для того я воскрешён, чтобы все мы ещё раз поняли, что с нами произошло в те страшные годы, когда я жил? Я ведь всё видел и всё запомнил»?
Беда в том, что никто ни разу не спросил Платонова о том, что он видел. Новым современникам героя совершенно неинтересна его правда.
Эту правду, со своей стороны, знает ещё один человек – «эсэсовец» Воронин, благополучно доживший до ста лет. Во время встречи с ним Иннокентий оказывается по одну сторону баррикад, Воронин и государство – по другую. «Чистов из органов» бережно охраняет покой генерала от любого беспокойства. Вот и бумагу с Платонова взял, что тот не собирается преследовать персонального пенсионера. И муху-то назойливую по наводке Дмитрия Валентиновича изловил «коротким точным движением». А уж орденов-то у генерала, конечно, не меряно!
- Покаяний не жди, - говорит он Платонову.
Коротко и ясно. Как приговор трибунала.
Что ж, остаётся надеяться только на чудо. В романе Михаила Булгакова героям, чтобы обрести покой, пришлось воспользоваться помощью Воланда. Разумеется, не князя тьмы имел в виду Гейгер, признаваясь, что столкнулся с таким случаем, когда «помочь может только Он».
«Бог идеже хощет, побеждается естества чин».