Сериал по книге Василия Аксенова, показанный недавно по российскому ТВ, всколыхнул интерес к поэтам 60 годов 20 века.
Как отметил один из авторов фильма, хотелось вернуть романтический образ шестидесятников, свободный от идеологических штампов посткоммунистической эпохи.
Карелия - небольшой по численности населения, но широко раскинувшийся лесными и озерными просторами на Севере России край былин и эпосов, Кижских соборов и Валаама, а когда-то владевший и Соловками, был причастен к творческому и жизненному пути "шестидесятников".
Роберт Рождественский учился в нашем Государственном Университете, написал в то время немало поэтических строк.
Здесь он впервые по-настоящему влюбляется, и прекрасное посвящение первой любви даже стало извесной песней.
Я однажды вернулся туда,
В тихий город, - сквозь дни и года.
Показался мне город пустым.
Здесь когда-то я был молодым.
Здесь любовь моя прежде жила,
Помню я третий дом от угла.
Помню я третий дом от угла.
Я нашел этот дом, я в окно постучал,
Я назвал её имя, почти прокричал!
И чужой человек мне ответил без зла.
"Здесь, наверно, она никогда не жила".
- Ты ошибся! - мне город сказал.
- Ты забыл! - усмехнулся вокзал.
- Ты ошибся! - шептали дома.
Спелым снегом хрустела зима.
А над крышами вился дымок.
Но ведь я ошибиться не мог!
Но ведь я ошибиться не мог!
Ведь звучало вокруг среди белых снегов
Эхо первой любви, эхо давних шагов!
А над городом снег всё летел и летел.
Этот город меня узнавать не хотел.
В нём была и надежда, и грусть -
Я шагал по нему наизусть.
Я в его переулки нырял,
Где когда-то любовь потерял.
Я искал, я бродил до темна.
Но нигде не встречалась она,
Но нигде не встречалась она.
Я из города в полночь домой уезжал.
Он летел за окном. Он меня провожал.
И ночные огни повторяли светло:
-То, что было, прошло!
То, что было, прошло...
Роберт дружил с мэтром карельской поэзии Маратом Тарасовым, уважал творчество рано ушедшего (в 26 лет!) карельского поэта Владимира Морозова.
Роберт посвятил немало строк великой народной поэтессе 19 века Ирине Андреевне Федосовой, отыскал ее могилу в отдаленном заонежском селе Кузаранде, собрал деньги на величественный памятник легенде "Исландии руссого эпоса".
НА ЮСОВОЙ ГОРЕ
Возле озера
сгнила оградка тесова.
На горе —
деревянных крестов разнобой...
Спой,
Ирина Андреевна
свет Федосова!
Про крестьян Олонецкой губернии
спой.
Спой про них и за них.
За могутных,
за рыжих,
за умельцев,
уставших от долгих трудов,
за больных бурлаков,
за гундосых ярыжек,
за обиженных свекром и боженькой
вдов.
За прозрачных старух,
за детишек в коросте,
за добытчиков леса
на тропах кривых...
Ты, Аринушка,
выскажи их безголосье.
Пособи сиротинам.
Уважь горемык.
Научи их словам,
дай им собственный голос,
тем, которые,—
ежели полночь страшна,—
медяком похваляясь,
в беде хорохорясь,
по-звериному
воют над чаркой вина...
Ты спаси их.
Спаси от извечной напасти.
Ты их выпрями,
выправь,
людьми назови.
Ведь не зря по России —
всё Спасы да Спасы.
На Терпении Спас.
На Слезах.
На Крови...
Ты начни причитанье тихонько.
Особо.
Неторопко.
Нежданно, как дождь в январе.
Спой,
Ирина Андреевна
свет Федосова!
Спой...
Высоцкий не бывал в Карелии, но, по воспоминаниям современников, на его рабочем столе стояла картина, в виде инкрустации из карельской березы с изображением зимнего леса, которую он любил очень , и именно она навеяла ему популярную лирическую песню.
Здесь лапы у елей дрожат на весу,
Здесь птицы щебечут тревожно,
Живёшь в заколдованном диком лесу,
Откуда уйти невозможно.
Пусть черёмухи сохнут бельём на ветру,
Пусть дождём опадают сирени,
Всё равно я отсюда тебя заберу
Во дворец, где играют свирели.
Твой мир колдунами на тысячи лет
Укрыт от меня и от света,
И думаешь ты, что прекраснее нет,
Чем лес заколдованный этот.
Пусть на листьях не будет росы поутру,
Пусть луна с небом пасмурным в ссоре,
Всё равно я отсюда тебя заберу
В светлый терем с балконом на море.
В какой день недели, в котором часу
Ты выйдешь ко мне осторожно,
Когда я тебя на руках унесу
Туда, где найти невозможно.
Украду, если кража тебе по душе,
Зря ли я столько сил разбазарил,
Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,
Если терем с дворцом кто-то занял.
Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,
Если терем с дворцом кто-то занял.
Много раз посещал Карелию Евгений Евтушенко. Я бывала на его выступлении в нашем летнем Зеленом театре, уже и тогда он показался мне глубоким стариком, однако ж из нашего Университета, прямиком в Италию, в свадебное путешествие он увез красавицу олонецкую, Машу.
Много стихов Евтушенко посвятил ей, она и сейчас с ним, является его музой и хранительницей.
Карелия мне подарила Машу,
похожую на парусную мачту,
летящую над вспененной водой,
и оказалось вдруг -
я молодой.
И я поверил ей,
ее не зная,
и вдруг она сумела мне помочь.
Жена ли мне она?
Она - родная,
как первая дарованная дочь.
Есть у него стих и о Владимире Морозове.
Как я помню Володю Морозова?
Как амура,
кудрявого,
розового,
с голубой алкоголинкой глаз.
Он кудрями,
как стружками,
тряс.
Сам себя доконал он,
угробил,
и о нем не тоскует Москва, —
разве только Марат, или Роберт,
или мать,
если только жива.
Помнит Витек, наверное, в Польше,
и читают стихи его вслух,
может, пара —
и вряд ли что больше —
бывших девочек,
ныне старух.
Он поэтом не стал знаменитым.
Оказался собою убитым.
Мы — чисты.
Но во все времена
все убитые —
наша вина.
Мне на кладбище в Петрозаводске,
где Володя, —
никто не сказал.
Думал —
может, он сам отзовётся.
Ну а он промолчал.
Наказал.
Я вовсе не из маловеров,
Но если пылает Чечня,
У взорванных Бэтээров -
Ну хоть бы одна плачея...
В этих строках Евтушенко - плачея Ирина Андреевна Федосова и "тысячи безвестных федосовых", как отметил исследователь фольклора Калугин...
Могила Морозова известна, могу показать. На кладбище есть указатель, поставлен памятник.
Морозов - наш карельский "шестидесятник".
Его стихи.
СЫН ДВОРНИЧИХИ
Мальчишек, верно, зависть гложет,
Когда глядят они на то,
Что сын их дворничихи может
Зимою бегать без пальто.
Их матерям — одно расстройство:
И все твердят они о том,
Что это — ложное геройство,
Дурной пример и скверный тон.
Они обуты и одеты,
И, верно, невдомек им, что
У сына дворничихи нету
Такого, как у них, пальто.
НОЧЬ ТИРАНА
Уж полночь. Но сон не берет никакой.
В покоях тирана царит непокой.
Да разве возможен какой-нибудь сон:
Из замка в гробу его сын унесен.
И смотрит тиран в непроглядную тьму,
И холодно, и одиноко ему...
Но чу! Это кто показался из тьмы —
Неслышней воды и белее зимы?
Два легких крыла за спиной у него...
И сына тиран узнает своего.
А призрак, над троном отцовским паря,
Берет золотую корону царя:
— Печально сияние славы твое! —
И жемчуг бесстрастно срывает с нее,
И шепчет, что нету покоя ему
В холодной могиле,— и все потому,
Что камни купил своенравный отец
Ценою облившихся кровью сердец —
И те, кто сегодня в могиле лежат,
Не просят, а требуют камни назад.
...Пурпурную мантию видит тиран,
Сочится из мантии кровь, как из ран,
И призрак берет ее в руки, и вдруг –
Становятся красными лебеди рук.
Он шепчет:
— Ни смерти мне нет, ни житья,
Коль белой не сделаю мантию я.
Слезами своими ее орошу,
Крылами своими ее осушу.—
В немом удивленье и в злобе тупой
Виденья его обступили толпой.
И плачет он, кровь вытирая с плеча,
И бесы хватают его хохоча.
С кровати тиран соскочил тяжело.
Виденья исчезли. В покоях светло.
Корона лежит невредимая вновь,
И мантия так же похожа на кровь.
Возможно, о "петрозаводском феномене" вспомнил Андрей Вознесенский, упомянув наш город в маленькой поэме о найденном в вечной мерзлоте мамонтенке "Диме".
Зачем ты бушуешь, Дима?
Громишь галереи картинные
усопших основоположников
и современных кусошников?
Он ответил: "Ищу Художника,
что дал мне в скале бессмертие
в третье тысячелетие".
...
Мамонт пролетел над Петрозаводском,
трубя о своем сиротстве.
Чем больше от сердца отрываешь,
тем больше на сердце остается.
Безусловно, горожане могут вспомнить много больше по заявленной теме, и о "третьем доме от угла", где жила возлюбленная Роберта, и о поэтических вечерах "шестидесятников", и о времени молодости их слушателей - наших родителей...
|
